Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– Много, не прочитаешь. Ишь, дворцы какие… мимо их гуляют!
Кучер вытаскивал открытки, тыкал пальцем. Васькин рассматривал с волненьем.
– Смотреть приятно. Семь картинок, а сколько растаскали, не дошло! Одну сам снял со стенки… милицейский завладел, Бочков. Насилу отдал. Мост с нашими орлами, сразу признал. Взглянешь – и повеселей, как будто, станет. Живут, как люди.
– А что Настасья Николаевна пишет? про нас не вспоминает?
– Как так не вспоминает? Вспоминает.
– Вспоминает?!.
Кучер
– Машинкой напечатала, знает, что по-печатйому ловчее. Вот, как пишет: «Дорогой и любимый дяденька Михалисеич!..» Это еще махонькая была, так называла… – кучер потер у горла, крякнул. – «Живем мы очень хорошо. Были на океане и купались. Здесь купаются в костюме. Я не могу прислать вам карточку, а то рассердитесь. Но так здесь принято, что все закрыто». При-нято! Потому что не безобразники…
– Знаю, втрике и брюках, как акробаты, – сказал Васькин.
– Все ты знаешь. «Я вращаюсь в кругу света, на балах. Танцую с прекрасным обществом, даже художники». Художники! Видал? «А перед завтраком гуляем в разных парках. Везде статуи из мрамора, есть и золотые, даже на мосту». На мосту даже! золотые!!. А никто не тащит. «Здесь тоже самая республика, но безобразий нет, и можно ходить ночью, как днем, при всеобщем освещении». А вот ты у нас поди. Волки, никак?.. – послушал кучер. – И республика, а…
– И у нас будет культурное процветание! – сказал Васькин.
– Молчи. «Поднималась и сидела на башне Эйфель, посылаю в письме. Выше всего, даже жуть». Вот на этой самой. Видал?
– Знаю, в «Ниве». Да где же тут сидеть… вся в дырках!
– На скамейке, где! Вон, сколько жердочек. Сядет и сидит. «Вообще, трон… моей жизни»…
– Тро-он?.. как, трон?!.
– Трон! Значит, живут по-царски. На, читай… ты не хватай, а издаля читай… «трон моей жизни»!
– Да не – трон, погодите… «трен» – написано!
– А что такое? ну?
– Трен?.. Такого и слова нет…
– Всякие слова там есть, ничего-то ты не знаешь, вавася! А еще читатель! Значит – роскошной жизни! «Мне уже делали предложение два француза, контры… метры»…
– Как, как? контры-метры?!. Может быть… хронометры? Что-то непонятно.
– А чего тебе понятно! Значит, хорошей должности. Землемеры!
– Вот так ловко! Ну, дальше, дальше?..
– Дальше-то самый смак и будет. «Но я должна вам объявить, дорогой дяденька Михалисеич, что я давно люблю одного человека»…
Васькин затаился.
– «…нашего, русского, но сразу не могу сказать». Вот, – сразу не может!
– Но почему же? – взволновался Васькин. – Почему не может?!.
– Тут-то про тебя и есть.
– Про… меня?!.
– Сиди, не бейся, – сказал, отмахивая, кучер. – В руки не
– Так-си?.. собаки такие есть, таксы! – криво усмехнулся Васькин. – Катает на собаках! Вот дак…
– Что ты понимаешь! Значит, по машинной части, чего-нибудь такое. «Он русский, хорошо играет на рояли. Он полковник»…
– Белый! – воскликнул Васькин. – Совратили!..
– Пусть, хоть серый, а полковник. Ты дальше слушай, – подмигнул-скосился кучер. – «Я его люблю безумно! И прошу вашего благословения. Свадьба наша решена на Пасхе». Ну, и дай Бог счастья. Может, и сам подъеду.
– Та-ак… – прошептал Васькин. – А… про меня?..
– Есть и про тебя. Вот: «Как мне противно теперь вспомнить, какая мразь паршивая… около меня вертелась, в Раёве. Увидите – так и скажите». Вот, и вспомянула. Получай.
– Покажите, покажите… может, не так написано?..
– Чище не напишешь! Издаля читай, в руки не дозволю. Эту вот стежку, ну? «мразь, паршивая, возле меня крутилась, в Раёве»!
– И почему же это про меня – мразь?!. – гордо закинув голову, воскликнул Васькин.
– Стало быть, про тебя. Кто ж тут такой, паршивый? Это уж без прошибки.
– Мало ли… – сказал уныло Васькин. – Екзема, например…
– Да после тебя все ру-ки мы-ли. Рожу-то, как черти драли! Ну, и… кончен был.
Кучер спрятал письма, чайницу убрал на полку. Пошатываясь, подкинул в печку. Заполыхало, зашевелилось по углам глазетом. Часики пробили ржаво – шесть.
– Уеду, надоело.
– С ними хотите, соблазняют? Только ведь могут и не пустить… – сказал не без ехидства Васькин. – Это очень трудно – получить…
– Кто это меня не пустит? ты, что ль? Или я рабенок малый? Деньги сглотали, хуже пса определили… крепостной вам дался? Я полноправный крестьянин! В красную вашу не запишешь, шестьдесят мне скоро. Пешком уйду, мне везде дорога.
– Ну, вас-то, пожалуй, пустят. Что ж, поезжайте.
– Тьфу! – плюнул кучер яро, схватил сапог и сел прилаживать заплатку.
Васькин что-то мялся.
– Михайла Алексеич, – спросил он тихо, – а верно это, что… хотели меня кокнуть?..
– Боишься? Говорили будто, а кто – не помню. Ходи с оглядкой… Волки, никак, вон воют?!.
Васькин послушал у окошка: собаки на деревне, от мороза? Подумал: три еще версты до Липок!
– Ну, прощайте. Месяц-то еще не вышел?
– Навряд.
Кучер головы не поднял, вколачивал гвоздочки…
Васькин взял двустволку, забрал портфель. В сенях обдало скрипом, кольнуло в ноздри: мороз брал крепче. Лыжи завизжали. За мерзлым скрипом грохнуло колом за дверью.