Тонкая красная линия
Шрифт:
— Файф, пойдешь с нами размяться в джунгли?
Файф только что закончил установку палатки, которую делил со своим помощником, восемнадцатилетним парнем из Айовы по фамилии Бид. Бид был еще ниже ростом, чем Файф, большеглазый, узкоплечий, с толстыми ляжками и маленькими руками.
Файф заколебался:
— Не знаю, можно ли. Я могу потребоваться зачем-нибудь Уэлшу. Мы еще не все устроили. — Он поглядел на далекую зеленую стену. Такой долгий путь под дождем и по грязи, а он устал, и настроение неважное. Пальцы хлюпали в ботинках. — Пожалуй, не пойду.
— Я пойду, Долл! Я пойду! — закричал Бид. Его большие глаза казались еще больше за очками в роговой
— Тебя не приглашают, — процедил Долл.
— Что значит не приглашают? Каждый, кто хочет, может пойти, правда? Ладно, я иду!
— Никуда ты не пойдешь, — отрубил Файф. — Будешь сидеть в канцелярии и работать, сопляк. За что, думаешь, я тебе плачу? А теперь убирайся. — Кивком головы он показал на выход. — Пошел вон!
Бид ничего не ответил и, обиженный, вышел из палатки своей неуклюжей походкой.
— С ним просто нельзя прилично обращаться, — пожаловался Файф.
— Пойдем-ка лучше с нами, — сказал Долл. Он выпятил губу и поднял бровь. — Кто знает, что там можно встретить или найти…
— Нет, не пойду. — Файф усмехнулся. — Работа, понимаешь. — Он был рад так легко отделаться от них.
Долл еще выше поднял бровь и еще больше выпятил губу.
— Плевать на работу! — сказал он, скривив рот, с циничным, развязным видом повернулся и ушел.
— Желаю повеселиться! — насмешливо крикнул вдогонку Файф. Однако немного погодя он уже пожалел, что не пошел с ними.
Кокосовые пальмы кончились сразу за границей лагеря. За ними не было ничего, кроме плоской, открытой равнины, простирающейся до самых джунглей. Отдаленная зеленая стена за этим открытым пространством выглядела еще более зловещей, чем из рощи. На опушке рощи солдаты остановились оглядеться. Дождь все усиливался, и солдаты промокли до нитки — ведь плащи остались в лагере. Впрочем, теперь это было не важно. С любопытством и осторожностью они двинулись под дождем к высокой стене джунглей.
К ботинкам прилипали комья грязи, их то и дело приходилось стряхивать.
Они месяцами читали о джунглях в газетах и вот теперь увидели их воочию. Это в самом деле была стена — стена из листьев; мясистые зеленые листья теснили и расталкивали друг друга, и между ними трудно было увидеть хоть крошечный просвет. Большому Куину казалось, что, если их потревожить, они в ответ станут кусаться. Раздвинув наконец листья и вступив, вернее, погрузившись в джунгли, они сразу оказались окутанными глубоким мраком.
Сюда дождь не проникал. Его задерживала далеко наверху крыша из зеленых листьев. Оттуда он медленно капал вниз, с листа на лист, или стекал по стволам и веткам.
Когда привыкли глаза, можно было увидеть огромные лианы и ползучие растения, свисающие большими изогнутыми гирляндами, многие толще молодых деревьев. Стволы гигантских деревьев поднимались прямо вверх, их кроны образовывали крышу высоко над головой, а тонкие, похожие на лезвия, корни торчали кое-где выше человеческого роста. Все казалось пропитанным влагой. Под ногами была либо обнаженная земля, скользкая от влаги, либо непроходимая путаница валежника. Несколько беспорядочно разбросанных чахлых кустарников боролись за сохранение своей почти лишенной света жизни. Молодые деревца, совсем без ветвей, лишь с несколькими листьями на макушке, толщиной чуть больше карманного ножа, тянулись вверх, вверх, упрямо вверх — к этой плотной крыше, где они могли бы по крайней мере посоперничать, прежде чем задохнуться внизу. Некоторые из них, не толще бокала для виски, уже достигли высоты, вдвое превышающей рост высокого человека. Не слышно было ни звука, кроме шороха
Солдаты, пришедшие сюда, стояли как вкопанные перед чудом, открывшимся их взорам. Такого они не ожидали. Эту буйную зелень можно было назвать каким угодно словом, но только не словом «культурная». И их, людей цивилизованных, она просто пугала. Постепенно в тишине стали возникать неясные, тихие звуки: то зашуршат в высоте листья, то качнется ветка и раздастся щебет или хриплый, пронзительный крик какой-то невидимой птицы, то на земле чуть заметно задрожит куст, когда рядом пробежит какой-нибудь крошечный зверек. Но они ничего этого не видели.
Вступив в джунгли, солдаты внезапно оказались полностью отрезанными от лагеря и роты, словно закрыли дверь между двумя комнатами. Это ощущение у всех вызывало тревогу, оглянувшись, сквозь щели между листьями они увидели высокие коричневые палатки, стоящие под дождем среди белых стволов кокосовых пальм, и спокойно снующие между ними зеленые фигурки. Это успокоило их, и они решили идти дальше.
Большой Куин шел молча, лишь изредка перебрасываясь словом с кем-нибудь из солдат. Ему никак не хотелось оказаться хуже других, хотя джунгли и вызывали у него неприятное чувство. В лагере под дождем Куин чувствовал себя в своей стихии и бурно радовался. Он фыркал, растирал дождевой водой грудь и одежду, громко смеялся над теми, кто сник под дождем. Дождь был ему не в новинку. Дома он некоторое время работал на ранчо, не раз попадал под грозовой летний дождь и ему приходилось целый день ездить верхом в такую погоду. Тогда это ему не нравилось, но теперь он с удовольствием вспоминал об этом как о проявлении мужественности, выносливости и силы. Но эти джунгли — совсем другое дело! Он с возмущением думал о том, что ни один американец не позволил бы себе разводить лес в таких условиях.
Большой Куин никому не признался бы, что побаивается, не признался бы даже самому себе. Напротив, он принял все как должное, сказав себе, что раз он попал на незнакомую землю, то, естественно, будет чувствовать себя неспокойно, пока не освоится. Однако это не имеет ничего общего со страхом; Большой Куин должен сберечь свою репутацию.
Высокий и исключительно сильный даже для своего роста, Большой Куин был одной из достопримечательностей подразделения: о нем в третьей роте был создан своего рода миф. И когда Куин обнаружил это (а он довольно медленно обнаруживал то, что касалось его самого), он стал с чувством тайной радости, что обрел наконец свою индивидуальность, делать все, чтобы оправдать свою репутацию. Если поискать источник этого мифа, то почти наверняка его можно было бы найти среди неопределенной группы низкорослых солдат роты, которые восхищались его ростом и силой, мечтали о том, чего им никогда не достичь, и в своем восхищении давали волю воображению. Каков бы ни был его источник, миф стал фактом, и почти все, включая самого Куина, поверили, что Большой Куин непобедим ни душой, ни телом.
Репутация Куина накладывала на него определенные обязательства. Например, он не должен был делать ничего, что хотя бы отдаленно напоминало запугивание. Он больше не дрался, главным образом потому, что никто не хотел с ним спорить. Больше того, он сам уже не мог спорить, чтобы не выглядеть задирой, навязывающим силой свое мнение. Он больше не высказывал своего мнения в спорах, если это не имело для него большого значения. Например, о президенте Рузвельте, которого он боготворил, или о католиках, которых ненавидел и боялся. А если он все-таки спорил, то высказывался спокойно и не настаивал на своем.