Тонкий лёд

Цыпленкова Юлия

— Пожалуй, я не поеду сегодня к папеньке, — вслух решила я.

Но и вернуться я тоже не спешила. Направления я не сменила, но надумала отправиться не в поместье Берлуэн, а на могилу к маменьке. Она была лишена возможности быть рядом на моей свадьбы, так почему бы ей не стать первой, кто узнает о моем счастье? Погост, где стоял склеп семейства Берлуэн, находился гораздо ближе, чем родительский дом. К тому же там есть сторож, которого я хорошо знала, стало быть, и опасаться мне нечего.

Немного отклонившись в сторону, Золотце теперь двинулась в сторону погоста. Прикинув в голове, сколько я потрачу времени на дорогу и посещение склепа, выходило, что около часа, не больше. До сумерек должна

была успеть вернуться. Вдохновившись этими размышлениями, я уже ни в чем не сомневалась. А к папеньке я смогу съездить завтра, возможно, вместе с его зятем, который уже будет знать о своем отцовстве. Я даже зажмурилась, представив, как должен быть счастлив Аристан, узнав, что, наконец, сможет взять на руки свое дитя.

Настроение несколько улучшилось, и к погосту я подъезжала без всякого опасения.

— Дядюшка Элиб, — позвала я, останавливая лошадь рядом с домиком кладбищенского сторожа. — Дядюшка Элиб, вы здесь?

— Кто это? — дверь сторожки приотворилась, и оттуда высунулась вечно всклокоченная седая голова.

— Это я, дядюшка Элиб, кроха Фло, — с улыбкой ответила я, вспоминая прозвище, которое дал мне пожилой мужчина, когда мы приходили навещать маменьку.

— Агнара Берлуэн! — воскликнул старик и вдруг осекся. — Ох, да какая же вы теперь кроха Фло, ваше сиятельство? Вы же теперь диара. Ох, Богиня. Какие же гости заехали ко мне!

Он заторопился мне навстречу, чтобы помочь спуститься с лошади. Руки сторожа оказались все еще сильными, несмотря на почтенный возраст. Дядюшка Элиб привязал Золотце к дереву молодой ольхи и низко склонился передо мной.

— Оставьте, дядюшка, — отмахнулась я со смешком. — Вам ли мне кланяться?

Сторож по доброте душевной ухаживал за склепом нашей семьи. Там покоилась не только маменька, но и несколько поколений рода Берлуэн, включая деда, обрекшего нас на нищету, и бабушки, разбиравшейся с его долгами. Впрочем, на мертвых не стоит злиться, и мы простили разорителя, оказывая ему те же почести, что и остальным.

— Зайдете погреться, ваше сиятельство? — спросил меня дядюшка Элиб.

— Непременно, но сначала схожу к маменьке, — ответила я.

— Я провожу вас, — сказал старик.

Я не стала возражать, и мы побрели вдоль могил людей простого сословия, прошли в ту часть кладбища, где стояли дворянские склепы, и сторож зазвенел ключами, отыскивая нужный. Вскоре тяжелая дверь распахнулась, и я вошла внутрь, тут же оказавшись в темноте.

— Минутку, ваше сиятельство, — Элиб зачиркал спичками, зажигая припрятанную масляную лампу. И когда разгорелся огонек, передал ее мне. — Я у дверей постою.

— Благодарю, — кивнула я и направилась к маменькиному саркофагу.

Простой каменный ящик был накрыт крышкой без всяких украшений, на них у нас не было денег. Папенька принес табличку, на которой была изображена скорбящая женщина, и Элиб прикрутил ее к крышке. «Хоть так», — сказал тогда родитель и сразу ушел. Только позже я поняла, отчего у него оказались красные глаза, когда мы нашли его с Арти за воротами кладбища. Папенькину боль мы чувствовали все, но он никогда не показывал нам своей слабости, повторяя, что маменька следит за нами, и мы должны показать ей, как умеем справляться с трудностями. И мы старались изо всех сил…

— Маменька, — полушепотом позвала я, конечно, не получив ответа. — Доброго упокоения вам, родная… — Я снова замолчала думая, что сказать покойной родительнице, наконец, улыбнулась и произнесла. — Я счастлива, маменька. Никогда не думала, что можно быть столь счастливой, что каждый новый вздох кажется благословением, потому что есть для кого его сделать… Я так виновата перед вами, родная моя. Раньше я чаще навещала вас… Наверное, счастье делает людей эгоистичней.

Хочется бесконечно купаться в лучах, которые дарят глаза любимого человека, и совсем не хочется думать о грустном… О, нет, маменька, вы вовсе не заставляете меня грустить, мне только жаль, что вы не можете разделить со мной моего счастья. Но так хочется верить, что вы видите всех нас и радуетесь вместе с нами. Ох, родная, порой мне кажется, что за спиной моей распускаются большие белоснежные крылья. Помните, вы читали нам с Арти сказку о людях с крыльями? Вы говорили, что они страдали, и Богиня одарила их крыльями. Быть может, и мы уже испили нашу чашу горя, и Мать Покровительница решила благословить нас крыльями? А как же иначе, если я чувствую, что достаточно закрыть глаза, и я смогу устремиться в небо, дотронуться до облаков ладонями и почувствовать их невесомую нежность. Это такое волшебное чувство, родная, и подарил мне его мой возлюбленный супруг. Вы ведь тоже любили папеньку? Тогда вы понимаете меня. Порой мне кажется, что если он исчезнет, то исчезну и я, превращусь в серую пелену тоски, и ветер развеет меня, чтобы облегчить страдания… Ох, маменька, думала ли я когда-нибудь, что смогу любить так истово, всей душой, всем своим сердцем? Что мысли мои будут полниться лишь одним человеком, и его имя станет для меня слаще всякой музыки. Арис… Вы слышите, родная? Слышите то же, что и я? Аристан — такое сильное имя, и такое нежное в сокращении — Арис… Разве же можно уложить все мои чувства в простое невыразительное слово — любовь? О нет, и еще раз нет! Как жаль, что люди не придумали еще одного слова, которое смогло бы вместить в себя все, что таится в моем сердце.

Я изливала душу усопшей родительнице, признаваясь в том, в чем еще никому и никогда не признавалась. И так легко было все это рассказывать женщине, родившей меня, но покинувшей столь рано, не успевшей насладиться ни собственной жизнью, ни нашими радостями. Слезы текли по моим щекам, но то не были слезы боли и горя. Умиление, радость, восторг — вот что чувствовала я, пока открывалась своей маменьке. Пока рассказывала о своей жизни и еще одном глоточке счастья, уже наполнявшем меня, добавляя света в мою ныне яркую и насыщенную жизнь. Эта капелька света казалась мне самым важным, самым главным даром, который я могу преподнести супругу в благодарность за его любовь ко мне. И пусть родительница ничего не могла мне ответить, но я была уверена в том, что она сейчас также плачет от радости, как и я.

Не знаю, сколько бы я еще могла изливать душу маменьке, но кашель дядюшки Элиба вернул меня с небес на землю. Я тут же почувствовала, что замерзла.

— Простите, родная, — негромко сказала я, — но мне пора. Теперь я не могу быть слишком беспечной, но я обещаю, что еще вернусь к вам и расскажу обо всем, что будет происходить в нашей жизни.

Вознеся короткую молитву Богине за усопших, я поспешила к выходу. Сторож закрыл склеп, неодобрительно посмотрел на меня и повел в свою сторожку. Уже в тепле, налив мне горячего чаю, Элиб уселся напротив и пристально вгляделся в лицо.

— Что такое, дядюшка? — спросила я.

— Не ходите больше сюда, ваше сиятельство, — велел он твердым голосом. — Пока не разрешитесь от бремени, не ходите. Не дело это с дитем-то под сердцем к мертвецам ходить. Они к свету тянутся, а младенец ваш для них яркий огонек. Душа чистейшая, никаким грехом не тронута. Дурная это примета. Разок пришли, поклонились матушке и хватит. После придете, а пока забудьте дорогу.

— Вы слышали? — смутилась я.

— Про дите уловил, — кивнул сторож. — Не подслушивал я, вы сами громче заговорили. Рад я за вас, кроха, только послушайтесь моего совета. Я знаю, что говорю. А если еще раз придете, повяжу и к мужу на телеге довезу.