Тоомас Нипернаади

Гайлит Аугуст

Господи, как ты только вырос и кто только тебя учил - ты же ни на что не годишься! Как я скажу своему сыну, «Смотри, Тоомас-малыш, это твой папа!» Да у меня глаза со стыда бы сгорели, если б я так сказала. Нет, ты даже в отцы не годишься, до того ты пропащее чудовище, тебя еще надо учить да воспитывать. Тебе нужна женщина с твердой рукой, она тебя скрутит, свяжет как бочонок обручами, тогда-то ты присмиреешь, станешь послушным мужем, будешь ходить подле нее ягненком и помалкивать!

– Ты бы не хотел стать мне такой женой?
– с улыбкой спросил Тоомас.

– А — чего это ради?
– рассердилась Марет.
– Куда мне с таки? Весь берег в Сирвасте будет смеяться — вон, скажут люди, и достался же Марет, дочери Симона Ваа, муженек, вот это чучело!

Ну вот, ты снова смеешься!

Видно, в самом деле думаешь, что ты мил и хорош?! Только будь ты моим мужем, предположим на минутку, будь ты моим мужем, я бы посадила тебя в хижину под замок и начала бы тебя учить. Вымоченными в соленой воде розгами врезала бы тебе, все твое свинство из тебя выбила бы и не было бы тебе покоя ни днем ни ночью. А после того как проучила бы как следует, отвела бы тебя в баню, переодела и только потом пошла бы с тобой к людям. И даже тогда еще не гордилась бы тобой, а так сказала бы: «Достался мне в мужья лодырь, господи, как я буду с ним жить!» Вот как я сказала бы.

– Ты злая девушка! Засмеялся Нипернаади и погладил Марет по голове.

– Ничего не злая, - возразила Марет, но с тобой ведь иначе нельзя! Хорошему мужу я была бы нежной и послушной женой, обнимала бы его, любила бы, как олененок кругами бы вокруг него ходила. А с тобой так нельзя, тебе, как артачливой лошади, надо уздой пасть стягивать — иначе сразу понесешь. Любую лошадь можно запрячь в телегу, но не всякая повезет без кнута. И ты лошадь с кнутом, только сильной рукой тебя можно удержать в упряжке. Я бы, наверное, с этим справилась, только не хочу.

– Не хочешь?
– переспросил Нипернаади и поднялся.

– Что же ты сразу ежишь?
– съехидничала Марет.
– Как слово не по нраву, так и пошел. Вернись, садись сюда, на кровать и теперь скажи серьезно, уйдешь ты завтра отсюда или нет?

– Уйду, - вздохнул Нипернаади.

Марет впилась в его волосы как кошка.

– Никуда ты не уйдешь!
– крикнула она.
– Вот никуда не уйдешь! Ни завтра, ни послезавтра, никогда. Ты что, в самом деле хочешь, чтобы я тебя побила? Я это сделаю так же хорошо и основательно, как раньше мой отец со мной. Привяжу веревкой к ножке кровати, вымочу розги в соленой воде — и пошла писать губерния. Утром получишь первую выволочку, в обед вторую и вечером третью. И все время будешь сидеть у кровати на привязи и есть ни капли не получишь. Ох уж эти мне мужчины со своими капризами, ох, негодники — душу вынут! Скажи-ка еще раз: уходишь завтра или нет?

– Нет!
– решительно произнес Нипернаади.
– Во всяком случае завтра нет.

– Вот, я сразу сказала, ты из пугливых, - торжествовала Марет.
– Только страх перед розгами еще может тебя осадить! Еще бы загнать тебя к Юстусу в лес, и счастье было бы совсем рядом!

– Счастье было бы совсем рядом, - повторил растроганный Нипернаади.
– Это ты, малышка, и впрямь хорошо сказала. Синее море, зеленые леса, ты и работа — и счастье заглядывает в каждую щелку, в каждую дырочку лачуги, как весеннее солнышко!

Он резко встал, быстро заходил по комнате, вдруг помрачнел, и широкие брови опустились на глаза. Со вздохом провел рукой по лицу, пальцы задрожали.

– Что с тобой?
– испуганно спросила Марет и подбежала к Тоомасу.

– Ничего, - ответил тот и попытался улыбнуться.

– Нет, теперь я тебя не оставлю, - сказала Марет, - ты должен сказать, что с тобой.

– Опять ты не поверишь мне, - вздохнул Тоомас, - опять скажешь, что вру. Понимаешь, Марет, когда ты сказал про счастье, я был тронут до глубины души, но потом подумал, что же скажет Катарина Йе, случись мне остаться здесь надолго. Я ведь уже написал ей, дескать, дорогая тетушка, скоро я к тебе приеду, жди и будь здорова. А сам и не приеду!

– Катарина Йе?

Девушка отпустила его, руки ее безнадежно опустились, она седла к столу и расстроенно вздохнула.

– Вот видишь, - наставительно заговорил Нипернаади, - не надо было говорить тебе, что меня печалит. Ты мне не веришь, ни одному моему слову. Думаешь, я лгу. А я и в самом деле не лгу, по крайней мере про свою тетушку. О господи, будто солнце погасло и с неба посыпал снег, так и я сейчас растерянный и истерзанный.

Ни единое мое слово не убеждает, все мои разговоры будто сшиты хрупкой, сыпкой паутиной. Значит, от меня вообще нет больше проку, даже самая звонкая правда будет звучать ложью. Дорогая Марет, не отворачивайся, выслушай меня! Разве в самом деле так уж это невозможно — Чудское озеро, Муствеэ, суда на озере, женщина на берегу и эта женщина — моя тетка. У любого человека бывают тетки, почему ее не может быть у меня? И почему тебе кажется таким уж невозможным то, что тетка за много лет, за долгие годы сколотила небольшое состояние? Не большое — видишь, я откровенен — не большое состояние, а несколько жалких лодочек, несколько неводов, несколько корабликов? Ты ведь знаешь, что по рекам и озером большие суда не ходят. Это — если использовать сравнение — такие малюсенькие спичечные коробки, как ореховая скорлупка. А когда на судне десяток человек капитан говорит, «Ох ты, черт, сегодня целое море народу, мое судно набито до последней возможности, людей, как сельдей в бочке!» Такие вот суда на Эмайыги и такое состояние у моей тетки. Я же знаю, ты привыкла к морю и морским судам, и когда здесь проходит какой-нибудь лайнер, все море зелено от огней. А на судах Эмайыги и Чудского озера огни, словно свечи, брошенные в туман, они ничего не освещают, даже судно ползет, как крот во тьме, и нет в нем ничего замечательного.

Ну, теперь сама скажи — разве это большое состояние? Как-то моя тетка, конечно, живет, с голоду, слава Богу, еще не померла, перебивается с хлеба на воду как каждый второй смертный. Отчего не быть у меня такой тетке? А то, что я говорил о двадцати рыбаках и трех капитанах — да будет тебе известно, что и на чудском есть своя путина, и когда она наступает, людей сгоняют на лов, и тогда они болтаются по озеру два или три дня. Вот в эти дни у моей тетки и бывает до двадцати рыбаков, а в другие дни у нее ни единой души нет. А что касается капитанов, то не принимай это всерьез. Капитан — это звучит гордо, но любой кочегар на море куда значительнее, чем капитан на Чудском озере. Что значит такой человек? Сам подтягивает вое суденышко к берегу канатом, сам продает билеты, сам носит узлы, правит судном, дает гудки, он на судне и буфетчик, и парикмахер, и кочегар — вся команда в одном лице. Ну, велика ли честь быть владельцем пары таких судов? Вот теперь у тебя точно представление о Катарине Йе и ее состоянии. И нет больше никаких причин сомневаться, верно, дорогая Марет? Теперь-то ты мне веришь?

Марет покачала головой, пристально глядя на море.

– Все еще не веришь?
– в отчаянии воскликнул Нипернаади.
– Где я возьму тебе свидетелей?

Он прямо-таки кричал ан девушку.

– Ничему ты больше не веришь, ты будешь качать головой, даже если я скажу откровенно, кто я такой и откуда, даже если я покажу тебе все свои удостоверения личности, метрики и другие документы? Если упаду перед тобой на колени и скажу: «Прости, дорогая Марет, я не матрос, не рабочий, не хуторянин, нет у меня ни Катарины Йе, ни Яана Вайгупалу, а я тот-то и тот-то». Даже тогда бы ты мне не поверила?

Марет снова покачала головой, и на глазах у нее выступили слезы. Двумя крохотными кулачками она прикрыла глаза и Нипернаади видны были только ее дрожавшие губы.

– И счастье было бы совсем рядом!
– произнес Нипернаади, будто говоря с самим собой.
– Ах, Марет, все наше несчастье только в том, что солнце уже скрылось и с неба сыплет снег.

Я тебе с самого начала сказал, как наступит зима, Господь бог забросит меня киснуть в келью, и до следующей весны меня, считай, как бы и нету. А как начнет таять с крыш и птичьи крылья рванутся к солнцу, я тут же очнусь словно от спячки, и все песни разом польются из моих уст и потянутся по-над зелеными лугами и шумящими реками. Тогда я возьму в руки свой каннель и выйду в дорогу, и каждая птица прощебечет мне приветно, и каждый цветок распустится лишь для меня. Кто тогда осмелиться усомниться в моих словах, кто увидит ложь в моих речах?! Но с приходом зимы пыл мой усыхает, пламя мысли угасает, я становлюсь всего лишь стареющим человеком, гражданином лет сорока, пригодным только для будничной жизни.