Тополь берлинский
Шрифт:
Глаза его заблестели, он даже поднес к правому палец. Потом дернулся всем туловищем, как собака, и драматично и долго шмыгал носом.
— Ай, я больше не могу хныкать! Это все — вино! На меня нахлынула волна воспоминаний, стоило только приземлиться в аэропорту. И нет сил вспоминать то, что давным-давно было красиво упаковано в коробочки и убрано на чердак. Думаешь, я больной? Не так ты себе представляла дядю Эрленда? Как мне не хватает Крюмме. Почему его здесь нет? Я сам виноват. Правда, если бы он только увидел и… услышал запах Тура.
— Расскажи про Крюмме.
Она думала: «Никогда раньше я так быстро не привязывалась к другому человеку». Она смеялась его шуткам, чувствовала, что уже здорово опьянела, но знала, что завтра, когда она протрезвеет, чувство останется прежним: никогда она так быстро ни к кому не привязывалась. Удивительно, он был ей почти как брат, брат, которого у нее никогда не было. Он принял ее без вопросов, принял и сам факт ее существования, и ее на это законное право.
На него можно было положиться. Да, именно что. Он на ее стороне. Хотя она и сама до сих пор не разобралась, где ее сторона, а где другая, просто болталась где-то посередине и пыталась найти свое место в чужой действительности. И вот неожиданно Эрленд воспринял ее как дочь Тура, удачнее, чем сам Тур, пусть даже тот водил ее в свинарник и делился с ней своим счастьем.
Он что-то долго рассказывал о кожаном пальто, которое Крюмме заказал себе на Рождество, когда она протянула руку через стол, дотронулась до его руки. Он прервался посреди предложения и посмотрел на нее удивленно.
— Спасибо тебе большое, — сказала она.
— За что?
— За то, что ты… даже не знаю. Нет, знаю. За то, что ты согласился поесть со мной в номере гамбургеров, не возражал. Честно говоря, я боялась встречи с тобой, я оказалась среди чужих мне людей. Боялась, что я… я не знаю. Просто все так навалилось.
Он подошел к ней, опустился на корточки и взял ее за руки:
— Знаешь что? — сказал он тихо. — С этого момента… я твой дядя. Навсегда! И Крюмме тоже своего рода дядя! Дядя Крюмме. Приезжай к нам в Копенгаген, ты даже себе не представляешь, как у нас будет весело! Навестить дядюшек! И мы немного приведем тебя в порядок, я сам этим займусь, Крюмме не очень в таких вещах разбирается. Сделаем тебе новую прическу, купим одежду… И никто никогда больше не будет трахать целый год другую бабу и говорить, что не может уйти от тебя, потому что ты грозишься проглотить сорок таблеток «Паралгина форте»!
Из ее глаз хлынули слезы.
— Он сказал «застрелюсь», — отозвалась она. — Он даже не понимал, что…
— Застрелишься, наглотаешься. Плевать на детали. Смысл в том, что мы здесь одни нормальные. И Трондхейм нам не место. Ой, я забыл, что ты живешь в Осло. Но Осло тоже не то место, всего лишь поселок городского типа. А вот Копенгаген…
— А мне понравились эти места. Они удивительные, и хотя хутор в упадке…
— В упадке?
— Да. В полном. Повсюду беспорядок. А в доме… ты
Он отпустил ее руки, поднялся и уставился в окно.
— Останься я, лучше бы не было, — сказал он. — Было бы только хуже. Они ужасно меня стыдились. Педик.
— Так и говорили?
— Ужасное слово. В Копенгагене я «bosse», в Трондхейме голубой, а на хуторе — педик. Любимому ребенку дается много имен, так? А в понедельник вечером, когда мать заболела…
Он поспешил в ванную и вернулся, протягивая ей что-то.
— Смотри.
На ладони лежал крошечный кусочек стекла.
— Что это?
— Мой единорог остался без рога. И превратился в обыкновенную лошадь. И тут я понял: что-то не в порядке. Случайностей не бывает. Я почувствовал это всем телом, проснулся посреди ночи и все такое! И оказался прав.
Она кивнула. Но не понимала ни слова. Может, она уже совсем пьяная? Она выпила уже половину бутылки настойки, три пива из мини-бара и собиралась выпить еще легкого пива с настойкой. Этот кусочек стекла откололся от единорога?
— Странное слово. Единорог, — сказала она.
— Да, правда!
— И рог отвалился.
— Да! Я собираю хрустальные фигурки, у меня их сто три штуки, я их обожаю. Молюсь на них! И ни разу они не разбивались, я за ними слежу так же, как в лондонском Тауэре следят за королевскими драгоценностями. И вот, единорог упал на пол. Прямо на пол! Я думал, умру от горя, а потом начал беспокоиться. Это был знак, Турюнн. Знак.
Он серьезно закивал, глядя ей в глаза.
— Думаю, надо выбросить рог в окно, — сказала она.
— Да?
Он начал рассматривать кусочек хрусталя.
— Да, так и думаю. Прямо в окно. Может, твоя мать тогда поправится. Как магия вуду, только наоборот, — сказала она.
— Господи! Тогда уж лучше положить его в банковский сейф! Ради Тура!
Она громко засмеялась.
— Ты, кажется, не слишком умен!
— Мне подарил его Крюмме! Единорога. Но я ему не сказал. Что этот дурацкий рог отвалился…
Он всхлипнул без слез.
— Позвони ему сейчас и скажи, — предложила она.
— Не могу! Это же подарок в знак большой любви! Он ищет покоя только на лоне девственницы.
— Кто? Единорог?
— Да! Это символический подарок!
— И все равно позвони ему. Он тебе купит нового.
— Они не растут на деревьях, дорогая племяшка.
— Такие, как Крюмме, тоже на деревьях не растут.
— Нет. Однозначно. Мне было бы жаль деревья.
Он позвонил Крюмме и зарыдал в трубку, наклонившись над письменным столом, где лежала папка в голубую полоску с золоченым логотипом гостиницы. Рассказал о единороге и признался, что выпил две бутылки красного вина, иначе никогда бы не решился в этом сознаться, да и, ко всему прочему, его убедила племянница. Она открыла большую пепси и обнаружила, что та хорошо сочетается с настойкой. Поллитровка скоро опустеет.