Тополь берлинский
Шрифт:
— Не обязательно же менять все! И занавески… Они всегда здесь висели. Она же только что…
— Занавески мы замочили. Повесим их потом обратно. Погладим и повесим. Все будет как раньше, только чище. Еще мы купили поесть.
— Вот как. Значит, занавески не…
— Нет. Мы их обязательно повесим обратно. Чистыми и красивыми.
Он уловил в ее голосе покровительственные нотки, она разговаривает с ним, будто с ребенком, а сама — взрослая — повторяет и успокаивает.
— А почему тебя так волнуют именно занавески?
—
Как ей объяснить, что они всегда сидели перед этими занавесками, он и мать, говорили о погоде, приподнимали занавеску, чтобы взглянуть на термометр или на двор, на выпавший снег или на дождь, на вечерние тени, проплывавшие мимо дерева на дворе, и пили кофе, и перекусывали чем-нибудь сладеньким. А теперь окно какое-то голое, квадратное… Они здесь всегда висели.
— Мы часто там сидели. Мы с матерью, — сказал он.
— За столом у окна?
— Да.
— Болтали, и вам было хорошо?
Ему вдруг стала неприятна снисходительность в ее тоне, захотелось вытрясти ее из этой роли, снова оказаться старшим. Горе касалось только его.
— Говорили обо всем на свете. Мать часто рассказывала про войну, — ответил он.
— Ну да, так, наверное, со всеми, кто ее пережил. Я могу это понять.
Он снова ее полюбил, она ведь могла сказать, что все старики никогда не забудут войну, но не сказала.
— Она много знала, следила за событиями. Гитлер хотел построить здесь огромный город. На пятьдесят тысяч домов и самую большую в мире военно-морскую базу, — продолжил он.
— Здесь? Врешь.
— Не вру, нет. Они еще посадили деревья, немцы. Берлинские тополя, которые привезли с собой. Чтобы не тосковать по дому. Рассадили их повсюду. Но это не помогло.
— Они умерли?
— Нет. Выросли и стали огромными. Когда немцы уходили, стояла жаркая весна.
— И об этом вы с ней говорили, — сказала она.
— Да. Мать говорила… она всегда говорила: что смогло вырасти, остается надолго. Ее очень занимали эти деревья…
Он замолчал, уставившись в половик. Тот был грязным. Первоначальные цвета уже не разобрать. Турюнн могла бы что-нибудь произнести в ответ, что у него путаются мысли и он выпил слишком много виски, и теперь сидит тут, как дурак, и несет что-то про занавески, и военно-морскую базу, и немецкие деревья. Но она только кивнула несколько раз, будто понимая его, и вернулась на кухню. Оставила дверь открытой, по радио началась музыкальная передача, передавали иностранные рождественские песни.
Он посмотрел на письменный стол, порылся немного в бумагах, наткнулся на пачку этикеток от кормов. Скоро сдавать годовой отчет, хуже работы просто не бывает, и ему придется все делать одному.
Мать обычно слушала его жалобы, отвлекала его от бумаг, когда он совсем отчаивался, приносила кофе и иногда свежую выпечку. Они купили еду, Эрленд и Турюнн. А морозилки забиты. Много ягод, пролежавших там несколько лет, но, наверное, есть еще мясо
— Я пошел разбираться наверху, — услышал он голос Эрленда. — Держи кулачки. I’m going in [8] .
— Нет! — Тур вскочил с кресла и выбежал в коридор. — Нет, — повторил он.
Эрленд держал в руках ведро, из которого валил пар, запечатанную упаковку с тряпкой и бутылку моющего средства.
— Только не… Не надо, нельзя, — сказал Тур.
— Что нельзя? — спросил Эрленд.
— Только не ее комнату.
8
Я захожу (англ.).
— Не буду я трогать ее комнату, я иду мыть ванную. Я припоминаю, что ванна была когда-то голубая. И теперь хочу выяснить, так ли это.
— У нас горе в доме. А вы… вы только…
— Послушай. Тебе больше не надо беспокоиться о порядке в доме. Сосредоточься на главном. Твои свиньи понятия не имеют, что мать умерла. Для них сегодня совершенно обычный день.
Эрленд что, хочет намекнуть, что он не занимается своей скотиной?
— У них все прекрасно!
— Я не об этом, — сказал Эрленд. — Я понимаю, что тебе чудовищно тяжело. Мы просто хотим тебе помочь. А ты заметил, как выглядит пол после твоих сапог? Расхаживаешь тут в рабочем комбинезоне, матери бы это не понравилось. Она так же, как и я, не любила запах хлева в доме.
Эти слова успокоили Тура, в них содержалась доля истины. Матери такое действительно пришлось бы не по нраву, Эрленд был прав.
— Кстати, на кухне кончились дрова, может, ты принесешь немного?
Эрленд зашагал вверх по лестнице. Черные брюки, и черный джемпер, и два зеленых банта на вороте и на заднице. Он не думал, что снова увидит брата в этом доме, и вот, он топает по лестнице и несет пластиковое ведро с пенящейся горячей водой наверх. Передник и серьга в ухе. Взрослый мужчина. Он взял цинковую бадью с кухни.
— Тебе получше? — спросила Турюнн. Она стояла у плиты и долбила что-то чайной ложкой, неужели гуща от убежавшего утром кофе так крепко прилипла?
— Принесу дров, — сказал он.
— Когда ты начнешь работу в свинарнике?
— Там нет начала и нет конца, — заметил он, как ему показалось, удачно. Что эти двое понимают в его делах?
Он не хотел ночевать в своей бывшей комнате, предоставил эту честь Турюнн. Она от души посмеялась, увидев, что на всех трех плакатах в его комнате был Дэвид Боуи в «андрогинный» период, с тяжелым макияжем и зачесанными вверх волосами.