Топот бронзового коня

Казовский Михаил Григорьевич

Но, в отличие от него, Гелимер твёрдо знал: он домой больше не вернётся. Не увидит Мегару и Старый город, не уснёт в своей кровати в Палатии, не пройдётся по парку, не половит рыбу в своём пруду, не услышит шума болельщиков на ристаниях в цирке Карфагена… Никогда! Это страшное слово «никогда» - и отчаяние, связанное с ним, ибо «никогда» сродни смерти: человек не в силах победить смерть, умерев, больше не воскреснет, не соприкоснётся с реальным миром, с близкими, родными - никогда, никогда! Глядя на полоску уходящего берега, бывший предводитель

вандалов не скрывал горьких слез. Плакал, несмотря на боль из-за не прошедшей ещё глазной хвори. И шептал вспухшими губами: «Родина, прощай. Братья мои, прощайте. Мой народ, извини меня, не сумевшего победить врагов. Я бездарно начал своё правление и бесславно его закончил. Значит, на роду так написано. Понесу мой крест дальше. И молиться стану за мою бедную страну».

10

В доме Велисария был переполох: в Золотом Роге корабли императорского флота, возвратившиеся из Африки! Значит, надо ждать хозяйку с хозяином, Феодосия и Фотия, зятя Ильдигера! Срочно всё прибрать, вычистить, помыть. Суетился Кифа, командуя остальными слугами, Македония тоже хлопотала, одевая четырёхлетнюю Янку в новую шёлковую тунику, приговаривая при этом:

–  Папенька и маменька прибыли, надо не ударить в грязь лицом и предстать пред ними во всей красе.

Девочка серьёзно спросила:

–  Маменька не будут ругаться за разбитую мною чашку?

–  Да не будут, пожалуй: чашек в доме много.

–  Может, ей не скажем?

–  Я-то не скажу, ну а ты - как хочешь.

Иоаннина горестно тряхнула светлыми кудряшками, и её глаза, светло-голубые, как у самого Лиса, сделались печальны:

–  Мне сказать положено. Потому как родителей обманывать - это грех.

Тридцатитрёхлетняя Македония утешающе погладила воспитанницу по щёчке:

–  Ты обманывать и не станешь: просто промолчишь.

–  Да, а если хватятся? И начнут искать? Выйдет много хуже.

–  Ну, тогда скажи. Мать родная - и за чашку-то не прибьёт.

–  Не прибьёт, наверное.
– Откровенно призналась: - Маменьку боюсь много больше, чем папеньку. Он хоть и суровый на вид, а гораздо добрее.

У служанки вырвалось:

–  О, ещё бы! Твоего отца нельзя не любить!…

Девочка взглянула на женщину:

–  Ты его тоже любишь?

Та мгновенно опустила глаза:

–  Ну, а как иначе? Он же мне хозяин, я ему должна подчиняться…

–  Подчиняться - одно, а любить - другое. Я вон маменьке тоже подчиняюсь, а не люблю.

Македония ахнула:

–  То есть как - не любишь? Что ты говоришь?

–  Нет, люблю, конечно, ибо Богом завещано почитать родителей. Но отца люблю много-много сильней.

–  Вот ещё придумала! Ты мала ещё этак рассуждать.

–  Может, и мала. Я не рассуждаю, я чувствую.

Первым делом Велисарий, сошедший на берег, поскакал во дворец на приём к императору. Проезжая мимо строящегося собора Святой Софии,

поразился его величию - хоть и купола ещё не было, но колонны и стены высились уже в полный рост, намечая контуры будущего шедевра. И вообще происшедшие за год изменения в городе - заново отстроенные или восстановленные после «Ники» дома - сразу же бросались в глаза: чистотой побелки, свежестью, гармонией. В этом ощущалась весна - и не столько в климатическом, сколько в философском, метафорическом смысле. Обернувшись, Лис обратился к Ильдигеру, ехавшему следом:

–  Красота-то какая! Город как расцвёл!

Зять ответил:

–  Да, его величество никому не даёт жить спокойно, и везде жизнь бурлит. Так приятно ощущать себя частью этой кутерьмы!

–  «Кутерьмы»!
– усмехнулся командир.
– Это, брат, не кутерьма, а великое время. Время Юстиниана! Так в анналах и напишут историки - вроде нашего чудака Прокопия.

–  Хорошо, скажу по-иному: быть частицей эпохи Юстиниана - счастье.

–  Счастье и нелёгкое бремя. Чтобы соответствовать, надо самому становиться вровень.

Нарушая этикет, самодержец вышел навстречу Велисарию не в пурпурной, а серой тоге и без позументов, по-обыденному, без помпы. Не позволил пасть ниц, а приблизил к себе и обнял, по-христиански трижды расцеловал. Восхищённо отметил:

–  Загорел-то как! Прямо мавр.

Велисарий весело улыбнулся:

–  Так из солнечной Африки приплыли, а не из туманного Альбиона!

–  Африки, Африки, - промурлыкал царь и, довольный, прищурился, словно кот на завалинке.
– Африка теперь наша. И заслуга в этом твоя!

Лис почтительно поклонился:

–  Не моя, но наша.

–  Будет, будет скромничать. Именно твоя. Я уже отдал распоряжение, чтобы провести твой триумф по примеру римских императоров. Отчеканим памятную монету, где мы будем с тобой вдвоём, а по кругу надпись: «Велисарий - слава римлян». И назначу тебя следующим консулом.

Тот склонился ещё подобострастнее:

–  О, такая честь! Ваше величество, мне неловко, право…

Но монарх только отмахнулся:

–  Не лукавь, мой милый: почести по заслугам.

–  Я ведь не один победил - победила армия, командиры и воины.

–  Никого не обижу, всех вознагражу. Ну, пошли, пошли, выпьем за победу. Нынче по-простому, так, без церемоний, а уж в день триумфа - по этикету.

Возлежали в триклинии, а Юстиниан задавал множество вопросов и с охотой отвечал на вопросы Велисария: положение в империи в целом неплохое, персы со своим новым шахиншахом Хосровом сохраняют мир (Сите не приходится с ними воевать); кочевые арабы на юге представляют небольшую опасность - все они язычники, нет единой веры, значит, нет объединительной силы; и на севере ни авары, ни славяне, ни анты не беспокоят. Всё внимание теперь к западу. И особенно - к Апеннинам. Готы, захватившие Рим, на словах остаются вассалами императора, но на деле постепенно выходят из подчинения. Не исключена новая война.