Тост
Шрифт:
– Настоящее парижское…
– Не хочу! – заорала она. – Не нуждаюсь. Я могу обойтись без мыла! – Она стояла перед ними с поднятыми кулаками, с искаженным лицом. – Я могу обойтись без вас всех. Лучше вонять навозом! Лучше все, что угодно! Слышите? До конца жизни!
Хенрик повернулся к блондинке:
– Идите отсюда. Сейчас же!
Он захлопнул за ней дверь. Анна молчала. Она еще глубже запахнула полы купального халата, но это не помогло, все ее тело охватила дрожь, кожа на лице сморщилась и посерела.
– Хорошо, – сказал Хенрик. – Теперь по крайней мере что-то известно.
– Вы
– Нет, почему?
– Вы, конечно, пользовались здешним мылом.
– Я не верю, что оно из человеческого жира.
– Вам хочется не верить!
– Возможно.
– А я хочу верить! Вам это не нравится?
– Наоборот. Нравится.
Едва не сказал: «И пани тоже, – но сдержался. – Получу по физиономии».
– Пани Анна, – сказал он.
– Только не уговаривайте меня. Я не должна быть чистой! Я не хочу для вас благоухать!
«Сейчас расплачется», – подумал он. Но Анна не заплакала. Она только поправила влажные волосы.
– Выйдите, – сказала она низким, приглушенным голосом – Мне надо сменить воду и ополоснуться.
– Мужское решение, – похвалил он. – А потом навести красоту.
– Зачем?
«Для Смулки, – хотел он сказать. – Получу по физиономии».
– Для хорошего самочувствия. Для себя.
– Вы советуете все делать для себя.
– Не все. Некоторые вещи. Вы посмотрите в зеркало и подумаете: «Не смогли». Это уже кое-что.
Она слушала его внимательно. Потом сказала в раздумье:
– Это, кажется, комплимент?
– Кажется.
– Спасибо. Вы умеете быть приятным. Интересно, а раньше, до всего того, что было, вы уже бывали таким?
«Наверное, – подумал он, закрывая за собой дверь. – Наверное, я могу быть приятным. Я уже не помню, каким был раньше. Тогда я не очень-то задумывался, что такое я, что такое другие. Я жил в нереальном мире, в розовой и голубой, легкой и воздушной вечности. Я не хочу быть ни приятным, ни неприятным. Для чего она мне это сказала? Хочет обольстить? Может быть, это у нее такой метод?»
Он сошел вниз. В ресторане у буфетной стойки стояли мужчины и тянули через соломинку вино. Хенрику пододвинули стакан и соломинку в фирменной упаковке с надписью: «Tivoli». Живем как князья. Посасывая сладкое вино, Хенрик слушал распоряжения шефа:
– Вы вместе со Смулкой отправитесь в город. Привезете кое-какое барахло. Мы будем все складировать здесь.
Хенрик медленно тянул вино. «Слишком крепкое», – подумал он.
8
Они нагрузили полную машину обуви. Большой выбор: дамская, мужская, без каблуков, с каблуками, на пробке, резине, дереве.
– Ты видел когда-нибудь столько обуви сразу? – спросил Смулка.
– Видел.
– На фабрике, да?
– Нет, в лагере, – ответил Хенрик.
Смулка выругался. Потом нагружали прицеп, до половины конфекция, сверху коробка с сигаретами. Перешли ко второму павильону, у которого почти весь фасад был остеклен.
– Есть что разбить. – Смулка потер руки.
Это была водолечебница. Хенрик считал, что входить туда незачем, что там останется все как есть.
– Неизвестно, – сказал Смулка и первый вошел внутрь. Хенрик шел за ним. Везде было прибрано, лишь тонкий
– Едем на почту, – сказал Хенрик, когда они все осмотрели, Смулка не ответил. И только, заведя мотор, спросил:
– Зачем на почту?
– Попробуем связаться с воеводством.
– Соскучился по тете?
– По уполномоченному, – сказал Хенрик. – Мы должны были сообщить ему, можно ли двинуть сюда переселенцев. Где здесь почта?
– Не знаю, – ответил Смулка. Машина тронулась.
– Куда ты едешь? – спросил Хенрик.
– К музею.
– Давай на почту.
– Нет.
– Скажу шефу! – пригрозил Хенрик.
Смулка рассмеялся. Он не боялся шефа. А ведь казалось, что Мелецкий держит их железной рукой.
– Перестань гоготать.
– Ладно. Будет сделано. Я тебе, Хенек, вот что скажу: легче на поворотах. И не суетись. Я тебе дело говорю.
В голосе Смулки не было угрозы. Вид доброжелательный. Он держал руки на баранке и улыбался про себя, это была философская улыбка, левая бровь поднята, правый глаз прищурен – фраер, что ты в жизни видел. Вдруг, неизвестно почему, Хенрик почувствовал какую-то опасность. Пистолет! Есть. Он с облегчением вздохнул, но беспокойство не исчезло. Здесь что-то происходит, но что, чего хотят эти люди, кто они?.. Сердце колотилось, как при неожиданной неприятной встрече на улице. Поклониться? Отвернуться? А может быть, плюнуть в рожу? Надо подождать. Я знаю, чего хочу, интересно, чего хотят они. А чего хочу я? «Минутку: брюки, – вспомнил он. – А потом? Отоспаться. Укрыться в лесной сторожке. „Мне было бы страшно“, – сказала Анна. Я ничего не боюсь». Смулка затормозил.
– Что это? – спросил Хенрик.
– Музей.
Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.
– Дорогие? – спросил Смулка.
– Не очень, – ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.
– Паскудные рисунки, – возмущался Смулка.
– О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, – объяснил Хенрик.
– Ну так сук им в глаз. Закурили.
– Какой сегодня день? – спросил Смулка. – Пятница?
– Не знаю, нет.
– Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?
– Постился несколько лет, до конца жизни хватит.
– Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.