Тот, кто хотел увидеть море
Шрифт:
Было душно. Гул идущих машин не прекращался. Даже в сад долетали порою пыль и запах бензина. Самолеты двумя волнами прошли очень низко над городом, но какие они — немецкие или французские — разобрать было невозможно.
Отец ушел в спальню, а мать поставила под грушей шезлонг. Должно быть, пока их не было дома, приходила мадемуазель Марта, потому что на скамейке лежал номер «Иллюстрасьон». Мать открыла журнал. Попробовала читать, но буквы прыгали перед глазами, и вскоре журнал выпал у нее из рук. Некоторое время она боролась
Когда она открыла глаза, у нее было такое ощущение, будто две огромные руки сжимают ей череп. Она приподнялась.
— Проснулись? Вы, верно, очень устали.
На скамейке сидела мадемуазель Марта со своим вечным вязаньем.
— Я, верно, минутку вздремнула, — пробормотала мать.
Мадемуазель Марта рассмеялась.
— Минутку? Я уже больше часа здесь сижу, а вы за все время даже не пошевельнулись. Только два раза говорили во сне.
— Больше часа? Не может быть?
— Должно быть, прошлой ночью плохо спали.
— Так-то оно так, но… почему вы меня не разбудили?
— Почему не разбудила? А зачем?
Мадемуазель Марта вздохнула. Мать с трудом поднялась с шезлонга. И тут же со стоном схватилась за поясницу.
— Пока сидишь — хорошо, а вот встать с него совсем другое дело.
Мадемуазель Марта улыбнулась, поглядев на мать, и той показалось, будто улыбается она неспроста.
— Что я говорила во сне? — спросила мать.
— Не знаю, нельзя было разобрать.
— Который час?
Мадемуазель Марта посмотрела на золотые часики, которые носила на цепочке вокруг шеи.
— Скоро четыре.
— Боже мой, муж не встал?
— Нет, не слышала.
Матери показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Дом шатался, небо вертелось, но только одно мгновение, потом все опять стало на место. Она с опаской дошла до лестницы, взялась за перила. Она не оглядывалась, но и без того знала, что мадемуазель Марта не спускает с нее глаз.
— Боже мой… Боже мой… — повторяла она, подымаясь на кухню.
По-прежнему она видела все, как сквозь туман. Она протерла глаза. Слюна во рту тягучая, шершавый язык прилип к нёбу. Ощущение такое, словно она наглоталась пыли. Туман застит ей свет, и никак она его не прогонит, и вдруг дымка будто разорвалась.
— Господи боже, — пробормотала мать, — господи боже, мы выпили все вино!
Со стола еще не убрано. Пустая бутылка стоит на месте рядом с почти полным кувшином воды.
Перед глазами матери встает и та бутылка шампанского, которую они распили у Робена.
Все встает перед ее глазами, и головная боль усиливается. Но это уже не та боль. Совсем не та. Теперь боль какая-то сверлящая, и не только в голове, но и в сердце.
Она подошла к раковине, налила в таз холодной воды. Не спеша смачивает она мокрой перчаткой виски и затылок, выжимает воду на потный лоб, на щеки.
Когда она разогнулась, по груди и по спине
В голове у нее прояснилось. Она тяжело вздохнула. Теперь, когда все прояснилось, ей стало страшно.
— Мы пили вино. И смеялись. И я спала как убитая.
Она замолчала. Попробовала внушить себе, что ничего не случилось, но, помимо ее воли, с губ сорвалось имя сына:
— Жюльен!
Она выпила еще воды.
— Да-да, прилетали самолеты!.. И, кажется, слышны были взрывы, где-то очень далеко, точно откуда-то из Бреса.
Она быстро вышла в сад. Мадемуазель Марта, прямая как палка, сидела на скамье и вязала.
— Скажите, — обратилась к ней мать, — вы не слышали взрывов — оттуда, со стороны равнины?
Мадемуазель Марта повернула к матери свое вытянутое лицо.
— Был налет, — сказала она. — Должно быть, они бомбили где-то в стороне Бурка. — Мадемуазель Марта глубоко вздохнула и, снова взявшись за вязанье, прибавила: — И когда только кончится эта мука!
Мать ее уже не слушала. Не сказав ни слова, вернулась она на кухню. Ноги отказывались служить. Она села на стул. Руки дрожали.
— Боже мой, — повторяла она, — я пила вино и смеялась… и спала, а мой мальчик на дороге… Был налет… сбрасывали бомбы… Может быть, есть раненые, убитые… Господи боже, за что ты меня наказываешь?
Она словно окаменела. Сидела, уставившись на пустую бутылку.
— И подумать, ведь я не пью вина… и смеюсь редко… Господи, верни мне его… Верни, молю тебя… господи. Ведь это я, я настояла, чтобы он уехал…
Она замолчала. Ей показалось, что наверху скрипнула половица. Она прислушалась. Отец встал. Ходит, пошел к окну. Вот стукнули ставни, крючок ударился о стену. Сейчас отец сойдет вниз.
Мать сразу выпрямилась. Сложила на груди руки. Ей сдавило горло, она с трудом шепчет слова.
— Господи, я не хожу в церковь… мне вечно некогда… но не в этом дело… я знаю, что это не такой уж тяжкий грех… Но, — она остановилась: скрипят ступени, — верни мне моего мальчика. И я обещаю не пить больше ни капли вина… не… не… — она придумывала, какой еще обет дать господу богу, от чего еще отказаться, но не могла ничего придумать, — я обещаю не делать ничего ради своего удовольствия… Обещаю тебе…
Дверь с лестницы открылась. Отец вошел, смотрит на нее.
— Ну что? — спросил он.
— Знаешь, я уснула в шезлонге, — сказала она.
— Слышала какие-нибудь новости?
Она колебалась.
— Нет, — сказала она наконец, — ничего не слышала.
Отец пошел к раковине и тоже умылся.
— Шампанское у господина Робена отличное, — сказал он. — Но у меня после шипучих вин всегда голова трещит.
— Хочешь таблетку?
— Да, неплохо бы.
Мать достала таблетку. Потом начала убирать со стола. Она взяла пустую бутылку и вышла на крыльцо.