Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Бурение на кости прекратилось: бур перестал натыкаться на останки.
Винты поработали основательно, остолбенелый яр затих в скорбном уединении.
Время в Колпашино раскололось на две глыбины. Одна, опозоренная чекистами в конце тридцатых, была притоплена по макушку, другая, тоже опозоренная органами новой формации, вздыбилась яром, продавленным вглубь городской территории.
Приречные улицы Железного Феликса и Ульянова перекрещивались, будто неумолимый век поставил жирный крест на кровавом событии эпохи.
Без
В секретные папки легли отчёты об успешно проведённой операции по сокрытию следов давнего преступления.
Новые органы считали: недавнее преступление забудется, зарастёт травой забвения… Поболтает годик-другой беспамятный народишко, заботы о молоке и хлебе насущном вытеснят рассусолы о скопище трупов, спрятанных воровски в матёрый Колпашинский яр.
С мнением народа давно перестали считаться. На фоне грандиозных дел, космических запусков, вскрытия целины, покорения рек невесомые мнения не представляли реальных угроз Отечеству. И Обь покорилась: приняла эстафету яра с молчаливой покорностью.
Раздумывал историк об этой вакханалии в тишине гостиничного номера, даже не удивляясь предприимчивости твердолобых генсеков. Пропаганда отбивала морзянку героическим ключом.
Учёный успел разувериться в кривой линии партии, в театре абсурда, где народу отводилась зачуханная галёрка.
Знал Горелов: неугодных запихивают в психушки, почти на каждого интеллигента в недрах КГБ хранятся тайнички дел — со всеми проколами, прегрешениями, выпадами против правящего сообщества партийцев.
Не однажды фронтовик-штрафбатовец пытался добиться, чтобы его допустили до архивов НКВД, но гриф секретности охранялся будто крылатым хищным падальщиком с одноимённым названием.
Было что подводить под статью секретности.
«Но память мою не засекретить… Все ужасы Ярзоны уложены, как на полки истории… Сплав трупов — продолжение кошмаров…».
Изредка брало сомнение: по той ли стезе направил усилия историка. Сколько можно шляться по смрадным помойкам веков. Возможно, народ и не нуждается в заступничестве, его устраивает положение смиренного раба. Спивается нация, да и чёрт с ней, дураковатой массой, которую ничему не научил сложный исторический путь. Клюнули на обе наживки большевиков — на белую и красную. Рубились друг против друга заклятыми врагами. Ненависть разгоралась сухим хворостом. И разве догадывались — кто поднёс спичку раздора, кто с демоническим хохотом, ядовитым злорадством потирал руки, набивал местечковые сундуки награбленным добром.
Из треклятой жизни перекочевал в сказки спокойный Иванушка-дурачок. Отвели ему роль полоротого победителя, сдобрили легендами — у него от радости рот до ушей. Усыпили твою бдительность, Иванушка, царевну выторговали у истории…
Какие
В продолжении трактата о жертвенном народе историк непременно вставит некрасовское умозаключение:
…Люди холопского звания — Сущие псы иногда. Чем тяжелей наказание — Тем им милей господа…Вот где таится кручёная плеть для холопа, его житейское понимание о бесспорной мордобойной силе барина.
Стон — не вечная народная песня. Бывший лейтенант государственной безопасности верил в коренной разум нации. В ней на генетическом уровне сияла свобода, с лёгкостью облаков проносились мечты о будущем счастье.
Грозы сеет жадная власть, громы и молнии пожинают холопы.
В гостиничном номере работалось не так продуктивно, как в относительной тишине домашнего кабинета. Там мысли группировались в атакующий строй, не прятались по окопам. Мешала сосредоточиться мадам Лавинская: спусковой крючок её непредвиденности мог опуститься в любую минуту.
Вспомнилась частушка, услышанная на берегу, допрос Авеля Пиоттуха в пытальне. Перед расстрелом на Горелова вешали рифмованную правду о злодеяниях Ярзоны. Разбойник Кудеяр — именно он вклинился в память с тех роковых дней допроса.
Условный стук в дверь вынудил вздрогнуть.
Ухмылка Полины часто выводила из равновесия.
— Не помешала Ломоносову?
— Помешала!
— Фи! Какой неучтивый! Долго будешь держать на пороге?
С ответом медлил. Сглатывая слюну, смачивал словесный гнев.
В номере полячка предприняла попытку обнять своего неласкового Сержа, он сбросил с плеч неуверенные руки.
— Ты чего?
— Надо уезжать отсюда… немедленно…
— Катись колбаской по малой Спасской… У меня ещё дел под завязку.
— Не все склады обобрала?
— Не все… Серёженька, да что сегодня с тобой?
— А то: раздражаешь меня своей бесцеремонностью…
Ей не раз удавалось сломить сопротивление учёного бесстыдным напором чересчур вольных рук. Она не любила проигрыша на поле наигранной страсти и заученной наглости. Обезоруженный противник вскоре тискал доверчивые груди шантажистки, и захваченные врасплох губы втягивали её преданный язык… Теперь она могла отсечь всякое неповиновение. Власть похоти смяла власть сердечных чувств…