Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Здесь была граница земли не надмогильной — свободной, не опозоренной органами трусливой власти.
Подойдя решительными шагами к самой кромке яра, Воробьёв заглянул туда, где недавно была преисподняя. Обь привычно плескалась у подножия песчано-глинистой крути. Она завела свои мутноватые воды в проран: там шевелилась пена, похожая на мозги всех невинно убиенных в безумные годы. Извилины шевелились, сматывались в живые клубки. Всё, что когда-то было сгустками памяти, нервов, живительных импульсов созидания, будто стекло сюда из позорной ямины и пребывало в нерешительности.
Чикист далёкой позорной поры принялся приплясывать
— Снайпер, не испытывай судьбу! — крикнул Горелов.
— Серёжа, на хрена мне такая судьба… с мерцающей памятью… Помнишь классика: «Есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю…»
— Фаталист, не нырни вослед за трупами.
— А, может, это мой штрафбат… игра в рулетку…
Обь видела человека на границе опасности и… поощряла его.
Ветеран-гвардеец стал подпрыгивать ещё выше под громкие строки:
Край ты мой заброшенный, Край ты мой, пустырь, Сенокос некошеный, Лес да монастырь… Избы забоченились, А и всех-то пять…— Натан, не дури!
— Тёзка Есенина, не бойся… не здесь моя погибель…
— Болезный, иди к нам. Помянем христианские души.
С походным стаканчиком водки Василий направился к фаталисту.
— Не подходи — опасно… сейчас приду…
— Боишься прыгнуть? Помочь? Сейчас столкну…
— Дуролом! Как со старшими разговариваешь? — напустился Горелов.
— Чё он дрочится? Водка простаивает…
— Подзатыльниками да страхом человека не вылечить…
— Вот и я говорю, Сергей Иванович, особый случай: «особая Московская» в уважении нуждается, а он время в тянучку превратил.
Штрафбатовец недоумевал: почему Губошлёп так развязно ведёт себя.
— Василий, ты чего грубишь ветерану?
— За защитника Отечества выпью, за Нагана Наганыча — нет… В магазине сейчас ткнули носом: «Земляк, ты чё с энкавэдошниками дружбу водишь?.. Один из них фамилию Воробьёв носит…» — Губошлёп нагло уставился в растерянное лицо снайпера. — Ведь Воробьёв ты?.. В НКВД служил?.. Слушай частушку про себя:
Воробьёв — палач плечист. У него наган речист. Только речь произнесёт — Тачка к яме труп везёт.Насторожился Горелов: частушка из той Ярзоновской эпохи. Спросил:
— Всегда за правду горой?
— Не горой — Колпашинским яром… — хмель высекал искры честного гнева. — Сознавайся, Наган Наганыч, в грехах — может, спишем тебе старый должок.
Снайпер и разведчик давно ждал очистительной клизмы правды. Он не обижался на рыбака… Вот когда припомнилась встреча с комендантом, поручение Перхоти найти сочинителя частушек… Не покаяние — смелый глас народа в лице отъявленного выпивохи поможет очищению заскорузлой души… Напряжённо ждал от Василия продолжения атаки. И она наступила.
— Как ты мог, Наган Наганыч, своих — по черепам? Гестаповец хренов!
— Шерсти его, шерсти!..
— И ты хорош, Сергей Иваныч! В НКВД служил?
Служил.
— Яр трупами заполнял?
— Нет. Как мог, защищал невинных.
— Другой
Словесная пощёчина благотворно подействовала на снайпера военных лет. Он сидел и наблюдал за разомлевшей от тепла божьей коровкой. Травинка, на которой сидело существо с точками, была пока слабенькой, прогнулась под легковесным тельцем. И вновь благословенный мир природы предстал перед человеком во всём распахе космического величия. Дела земные, ничтожные, греховодные не уплыли облаками, не растворились в прохладной синеве. Травинки, божья коровка, обвальный небесный свет полонили свой безгрешный мир существования.
Безмятежная Обь задумалась о далёком холодном океане. Её не смущали ни дали, ни тягость преодоления трактового пути.
Реке поручили перехоронить останки, и она в глубинных потоках пронесёт их в низовье без особого желания, но с усердием течения.
Глухарь перестал токовать, виновато глазел на снайпера.
Новых частушек от Губошлёпа ждал штрафбатовец. Чтобы не спугнуть птицу, не напоминал о них.
Водка расходилась вяло, безвкусно. Даже виночерпий потомственной выучки перестал сокращать объём коварной жидкости. Молча подошёл к Нагану Наганычу, осторожно приступил к массажу шейных мышц.
— Не серчай на меня, стрелок! Нашла дерзость — еле остановился.
— Зря остановился… Век ждал осуждения… Я, землячок, не по своей воле пошёл во чикисты… Комендатура принудила…
— Плохо, когда волю гнут в три колена. Меня в тюряге сломить хотели — не поддался. Зэковский главарюга сунул заточку в руки, приказал: пришей вот ту падлу в тельняшке. — «За что?» — «Не твоё дело собачье…» Согнул заточку из гвоздя полукругом, швырнул под ноги пахану… Перед сном избили до полусмерти… подлечился… снова тварь зонная отточенный гвоздище суёт… две секунды на раздумье и острая самоделка в ляжку принудилы вошла… удивился: как в маргарин влетела… В шестёрках в зоне не ходил. Дашь послабление — затюкают… На птицефабриках есть процент списания цыплят по статье расклёв. И людей заклёвывают не хуже, чем в птичнике.
По мере напряжённости повествования пальцы Глухаря перешли почти на садистский массаж. Ветеран терпел, считая физические нагрузки рук дополнением к словам недавнего обличения.
— За что сидел, гусар? — Штрафбатовец тоже перешёл на полугрубый тон.
— За групповое убийство врага народа… Когда вскрыли язву культа личности, мы в городке вычислили орла с когтями мокрой курицы: Орлов. Докопались до настоящей фамилии: Пиоттух… В НКВД зверствовал Авель — смерть — Борисович… Прихватили на рыбалке, ерша в задний проход запустили: хлебнул сибирской коренной казни… После такой рыбной операции не выживают…
— Столяр пятого разряда, а ты, оказывается, герой! — восхитился Горелов. — Выходит, и за меня отомстил… Пиоттух на допросах статью под моё дело подобрал… страшная статья — высшая мера… так вот вышло — не расстреляли, десятью годами тюрьмы заменили…
— Дорогуша, Сергей свет Иваныч, да мы, оказывается, одного поля колоски.
— Одного поля… оба у межи росли…
— И вот этот василёк рядом. — Губошлёп изо всей силы сдавил шейные позвонки мастера снайперских дел. — Он по черепам дубасил… я трупы топить отказался…