Тот самый яр...Роман
Шрифт:
С Оби хорошо просматривалась панорама унылого яра.
Гвалт дизелей дробил не только тишину — время.
Великая река не видела такого кощунства.
Было видно буровую установку на берегу, прощупывающую толщу грунта. Неужели мёртвые кобры всё еще поднимали головы и крошево черепов налипало на бур?
От выпитого после внезапной ревизии коньяка Полину поташнивало.
— Зачем ты меня вывез на мерзкое обозрение?
— Прости, золотко, вину принимаю.
Служивый боялся упустить столь удобный
— Дурак! Нашёл место и время!
— Не обижаюсь на грубость. Не случайно мы встретились… всё предопределено… не встречал подобных зажигательных особ…
Ей льстило запальчивое враньё, нравился пыл, раскочегаренный похотью. Она царила над мужланами и наслаждалась неограниченной властью.
Сегодня нагрянула с проверкой в жирную торговую точку. Главные недостачи всплывают после праздничных дней. На это и рассчитывала хитрая ревизорша.
Со школьной скамьи запомнились некрасовские бессмертные слова:
Торгаши просыпаются дружно И спешат за прилавки засесть. Целый день им обмеривать нужно, Чтобы вечером сытно поесть…Главная формула торговли действовала на все века.
На мелкие и крупные недостачи, махинации закрывала глаза… Знала, когда открыть свой карман для пополнения семейного бюджета.
Выходит из подсобки с подношениями — у прилавка капитан с бутылкой коньяка… Клюнула на приглашение…
Самочка в годах смотрела на молодых жорким взглядом. Давно познала их необузданную, нерастраченную постельную силушку. Бросится в омут интриг сломя голову, одумается — насторожится. Вот и на катере… заранее знала: капитанишко её… пугала скорость желания, неразборчивость… и всё это на фоне береговой трагедии.
Вымолив на прощание поцелуй, распалённый рыцарь неохотно свёл на берег пухлощёкую интриганку.
Обвязка трупов грузом шла споро, но помощнику руководителя операцией процесс казался затянутым. Он накричал на рябоватого обвязчика, который на легковесный, почти детский скелет выбрал крупный трак.
— Соображение есть?! Такой груз труп сразу на дно уложит… надо, чтобы его на глубине к Обской Губе тащило. Там Северный Ледовитый океан эстафету примет… Рассчитывай вес на глазок… За плохую работу буду штрафовать водкой. Вместо трёх ящиков — по два получите.
Никто не огрызался. Обещанный тридцатилитровый расчёт не должен оказаться просчётом.
Обвязчики прищуривали глаза, страшась запускать в себя видения нового судного дня.
«Скорее бы заканчивалась скелетная канитель, — торопил события офицер с восьмью звёздочками на погонах, — вышел в отпуск — отозвали, на мокрое дело кинули… Яр недоволен. Обь недовольна. Мне что радоваться? Вот и рыбка с крючка сорвалась… Наверно, аппетитна смазливая самочка…».
Трупы норовили прибиться к правому берегу, не желая покидать обетованную землю. Их баграми
За линией оцепления скапливались горожане. Некоторые вооружились биноклями, приближали мерзостное сокрытие потревоженных зонников.
В толпе навзрыд голосила Нюра, убиваясь о муже:
— Кал-листра-тушка… за что они тебя, изверги, земле не поручили… на могилку не походить, горе не выплакать… носки тебе вязала тёёплыыее…
— Нехристи! — возмущались в толпе.
— В тридцать восьмом невинно расстреляли, в семьдесят девятом топят…
— Да кто на эту власть поганую управу найдёт!..
— Рабы и те не в гробы… падалью зарыты, падалью топят…
— Жил разбойник Кудеяр. Он не прятал трупы в яр. Что-то наши Кудеяры На расправу очень яры…
В толпе сочувствующего люда находился штрафбатовец Горелов. Он пришёл с Киприаном Сухушиным. От него исходил стойкий сибирский бражный дух.
Спетая кем-то частушка принудила вспомнить избу-пытальню, разгневанного Пиоттуха, который под шумок неудачного допроса валил частушки против НКВД на приговорённого к расстрелу Горелова.
Не отыскав в толпе исполнителя давно забытой песенки, историк обратился к Сухушину:
— Ты слышал когда-нибудь эту частушку?
— И не раз.
— Кто автор?
— Народная… Поют в застольях. Общий роток и шалью не закроешь…
Повеселевшая от выпитой крем-водки Прасковья озорно подмигнула сердечнику Натану:
— Помнишь квартиру Фунтихи в Заполье?
— Три века не забудешь.
— Помнишь, как я распахнула ромашковый халат, а там — диво…
— Бесстыдница!
— За Тимура на всё была готова.
— Не мог его вызволить из Ярзоны.
— Ты пешка…
— Не знаешь, какова судьба беглецов?
— Никодима Савельевича — царство ему небесное — медведь у берлоги одолел. Повалил рогатиной да оступился… Сын в медведя целил, да в отца попал. Рассказывал про смертельную оплошку — слезами заливался…
— Тимур в Заполье приходил?
— С месяц ночами крадучись объявлялся… Тимурёнка обнимал до синячков. Боялась — задушит в объятьях… Выдала его паскуда ревнивая — Сонечка с засольни… моя вина — пьяная проболталась… задумала убить тварь — ревнивица в ноги: «Хочешь подробности о Тимуре узнать?» — «Хочу». — «Не тронешь?» — «Живи и мучайся, предательница…».
— Не тяни, рассказывай.
— Авеля Пиоттуха знал, небось?
— Как не знать.
— Придумал изуверство… ой, не могу…
Сделав глоток медицинского спирта, поведала жуткий рассказ из жития Тимура, в кого в молодости по вине Натана вонзилась отравленная стрела.
Ярзона бурлила от известия: одного из убийц председателя колхоза и двух надзирателей поймали.
Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух ходил гордым. Вдалбливал в головы зонников твёрдую истину: «От кары чекистов не уйдёт никто!»