Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
И вот сейчас настал черед проверить себя.
…День за днем уныло тянулись в одиночной камере.
Пожалуй, более всего угнетала Бабушкина тишина. Такая плотная, неколебимая, будто ты и не в Питере, будто не здесь вот, совсем рядом, за стеной, и шумный Литейный, и Шпалерная, и Нева.
Бабушкин никогда и не предполагал, что тишина бывает такая тяжелая, так плотно заливает уши, так весомо, ощутимо, так удручающе давит на плечи, мозг, душу.
Может быть, старика или ученого, привыкшего проводить день за письменным столом в своем
И вдруг, как пропасть, как обвал, — тишина.
Ни живого голоса. Ни человеческого лица.
Если не считать надзирателя.
Утром щелкает железная форточка в двери. Надзирательские руки передают миску баланды, кружку жидкого чая да ломоть хлеба.
Форточка захлопывается.
Все. Ни слова.
Днем — обед. Опять щелкает форточка. Опять те же руки. Миска тепловатой бурды, миска каши.
Все. Ни слова.
И ужин. И опять — в полном безмолвии.
Только два живых существа, кроме надзирателя, имели доступ к «политическому преступнику»: крысы. Две тощие тюремные крысы.
Когда темнело и Бабушкин ложился, в зыбкой лунной дорожке появлялись они на асфальте. Обе серо-коричневатые, с тонкими и длинными, как бечевки, голыми хвостами.
Зверьки не пищали, не дрались, не играли, словно тоже подчинялись тюремной инструкции.
Сперва Бабушкину муторно было смотреть на облезлых крыс. Потом привык. Словно бы даже веселее с ними. Все-таки живые.
Постепенно Бабушкин даже научился отличать одного зверька от другого. Одна крыса — потолще, добродушная и ленивая. Ее Бабушкин прозвал Машкой. Другая крыса — поменьше. И усы подлиннее. У нее была привычка: лапками то и знай приглаживает усы, словно охорашивается перед зеркалом. Бабушкин прозвал ее Щеголихой.
На рассвете, перед сигналом «подъем», Бабушкин, недвижно лежа на койке, подолгу наблюдал за зверьками. Они бесшумно двигались, словно катались по камере, и длинные хвосты уныло волочились за ними.
Бабушкин с вечера оставлял им кусочки хлеба. Зверьки поедали их мирно, без драк. И Щеголиха потом долго умывала мордочку. А Машка делалась еще ленивей.
В первые дни у Бабушкина не было книг, поэтому время тянулось особенно долго и тоскливо.
Сидя за столиком, Бабушкин думал. Неторопливо. Обо всем. О заводе. О друзьях. О матери. О жизни.
Часто вспоминал он Николая Петровича. Видел его большой с залысинами лоб, рыжеватую бородку. Видел ставший уже таким привычным резкий, рубящий жест правой руки.
Где сейчас Николай Петрович? Где-то в тюрьме. Но где? В «Крестах»? Или в Петропавловке? Шлиссельбурге?
Бабушкин не знал, что Николай Петрович — совсем рядом. Тут же, в предварилке. И даже в том же корпусе. Только не на первом этаже, как Бабушкин, а на втором. В камере № 193.
Часто вспоминались Бабушкину и советы Николая Петровича. Главное в тюрьме — держать нервы в кулаке.
Каждый день Бабушкин
По утрам надзиратель украдкой отодвигал створку «глазка» и цепким взглядом ощупывал камеру. Он видел: новичок приседает, подпрыгивает, разводит руки в стороны, вздергивает поочередно ноги выше головы.
Однажды утром надзиратель вместе с едой сунул в «форточку» кусок воска и щетку.
— Ежели желаете — натирать пол.
— Желаю! — бодро откликнулся узник.
С тех пор каждое утро Бабушкин, как заправский полотер, лихо отплясывал со щеткой на ноге, до блеска надраивая асфальт.
Бабушкин, наверно, рассмеялся бы, если б знал, что в те же часы, чуть выше его, на втором этаже, так же бойко плясал со щеткой Николай Петрович.
А вскоре Бабушкину разрешили получать книги из тюремной библиотеки. Жить сразу стало легче.
Целыми днями просиживал теперь молодой слесарь за книгами.
Тюремная библиотека была тощая. Книг мало. И почти все душеспасительные, «с устоями». Но некоторым узникам «дозволялось» получать «после досмотра» книги с воли. И, покидая «предварилку», каждый из политических непременно дарил эти книги тюремной библиотеке. Так постепенно создался особый фонд.
Правда, и те книги начальство тщательно отбирало, частенько изымало. Но все же…
Постепенно Бабушкин свыкся с одиночкой, выработал твердый режим и выполнял его неуклонно.
И лишь одно удивляло и тревожило его: почему нет допросов?
От товарищей и из книг он знал: узника обычно сразу же начинают донимать долгими и частыми допросами. А тут — тянулся день за днем, а к следователю его не вели.
Ощущение было такое, словно там, за стеной, что-то готовится, зреет. Что-то хитрое, непонятное, а потому — особенно страшное…
Прошла неделя, и две недели, и три…
А допроса все нет.
Сидя за столом, Бабушкин то и дело невольно отрывался от книги, задумывался.
«Запамятовали обо мне, что ль?»
В глухой одиночке такие мысли непременно лезут в голову. Может, и впрямь, забыли? И все. И будешь так вот гнить тут, без суда и следствия, год за годом…
Иногда, особенно ночью, когда не спалось, мучили и другие думы.
«А что, если на допросе будут ругать? Оскорблять?»
Ну, тут, впрочем, Бабушкин не сомневался: сумеет постоять за себя.
«А если ударит? Следователь — он все может…»
Как же тогда?
Стерпеть? Но это унизительно, невозможно…
Ответить? Но тогда — карцер, а то и похуже.
«Э, ладно, — наконец решил Бабушкин. — Пусть только тронет! Я ему так врежу промеж глаз! А там — будь что будет!»
Долгими часами мысленно перебирал Бабушкин все каверзные вопросы, которые может задать следователь. Все скрытые подвохи и ловушки. И обдумывал, как вывернуться. Умно. И ловко. Чтоб никого из товарищей не подвести.