Трагедия казачества. Война и судьбы-1

Тимофеев Николай Семёнович

На столиках цветов сегодня столько. Но никого за столиками нет… У одного лишь маленького столика Оранжевый покачивался свет. Одни мы здесь. Ты щуришься в улыбке. В причёске только вздрагивает бант, Наигрывает полечку на скрипке В пустом саду усталый музыкант. Ему пора заканчивать работу, Программе встреч давно уже конец И мы уходим, заплатив по счёту Кровавой данью собственных сердец! О чём бы я ни написал, Всё кажется давным давно знакомым. Как этот дом, как тополь перед домом. Как эти золотые небеса. И никуда я больше не пойду Искать дорог в томительной тревоге Давным давно известны все дороги. Как этот сад, как иволга в саду. В окне напротив женщина читает; Вошёл студент. Зелёный плащ на нём. Он говорит — она не отвечает И только тихо головой

качает, А думает должно быть о другом. Вот он ушёл. Вот он проходит сквером. — Так значит кончено! — шепчу я у окна, — Ты выйдешь в люди, станешь инженером, А женщина останется одна! И так всю жизнь меня проклятье душит. Преследует повсюду и везде — Как в отчий дом входить в чужие души, Выдумывать измученных людей. Артист, опьянённый экстазом. Бросал со сцены слова. Где надо — врывался басом. Где надо — шептал едва. И всякий сказал бы без лести: — Игра была неплоха. Лицо его жило вместе С каждой строчкой стиха. В моём окне алеет край востока. Над гаванью становится светлей И парусник — должно быть издалёка — Проходит мимо сонных кораблей. В ночном кафе, где сходятся матросы, Давным давно, в былые времена Мы в первый раз курили папиросы И в первый раз пьянели от вина. Заказывали красное вино И угощали женщин до рассвета И до рассвета, словно кастаньеты По столикам стучало домино. Под этот стук, под тихий шорох ветра, Под ровный звон хрустального стекла, Не знаю как — легко и незаметно. Не знаю как — но молодость прошла. Всё кончено. И встречи и разлуки — Всё позади. И так отрадно мне. Что медленно, без горечи и муки Проходит жизнь — как парусник в окне… Чёрный день В углу — коробки и кульки, Пакет картофельной муки И ты всю эту дребедень Хранишь в углу на чёрный день. А вдруг опять голодный год, Война и бедствие… Но вот Неслышно, крадучись как тень, Приходит этот чёрный день. И нет особенной беды. Ни голодовки, ни нужды, Он чёрен только потому. Что жить придётся одному! Возвращение Так долго я дома не был И вот кивком головы Встречаю серое небо. Сизую даль Невы. У трёхэтажного дома Сходятся все пути. Где ж вы, мои знакомые. Как вас теперь найти? Настойчиво и упорно Заговорит телефон, Помчатся в разные стороны Письма с разных сторон. И все друг друга отыщат. Иного исхода нет. Иначе — какого дьявола Ждали мы столько лет? Всё могло быть иначе — Ах, всё могло быть иначе,— Сказал мне мой спутник в бедствии, — Без этакой неудачи, Без этих дурных последствий! Какой-то проклятый случай Толкает нас в эти беды. Ах, всё могло быть лучше. Если б не случай этот! И я ему тоже вторю: — Ах, всё могло быть славно — Плыли б сейчас по морю. На волнах качаясь плавно! Вот так мы сидим и плачем И хлеб жуём со слезами: — Ах, всё могло быть иначе. Если б не мы сами! Шар Хотел я летать в поднебесье. Смотреть свысока на зарю Подобно воздушному шару — Тугому, как мяч пузырю. Мечта моя точно свершилась И мне полететь удалось Подобно воздушному шару. Пробитому пулей насквозь. Я падал. И падая понял, Что прежде — с пустой головой Подобно воздушному шару Летал я над этой землёй. Норвегия Нет, я там не был. Но с детства мне Знакома каждая пядь, В страну, где так часто бродил во сне Я возвращаюсь опять. Белые домики, берег крут. Запахло пенькой на миг. Спокойные люди у пристани ждут Соли, газет и книг. Трап опустили. Схожу дрожа. По виду-то я хорош — Блестящие пуговки, пёстрый шарф, На поясе — финский нож. Честь отдаю, как простой матрос И медленно, мне в ответ Морскую фуражку с седых волос Снимает столетний дед. И я говорю им — сразу всем — На четырёх языках, Что здесь бы остаться хотел совсем, Что жизнь моя — в их руках. Глиняных трубочек лёгкий дым Летит голубой канвой И великаны один за другим Кивают мне головой. Как будто я человек, а не труп И нет за спиной моей Огня и воды, и медных труб, И кое-чего страшней. Как человек, я построю дом — Окно, четыре стены И выучу их язык. Потом — Обычаи

их страны. Буду в горах собирать цветы, На танцы ходить в пакгауз И толстая фрекен мне скажет: «Ты Такой же как наши. Клаус». Буду ловить у прибрежных скал Усатых, морских рачков. Как будто это не я писал Книги для дураков. Дождь пройдёт Дождь пройдёт По дорогам весенним Застучит телеграф торопливых шагов. Солнце выглянет вдруг. И вечерние тени Понемногу покроют промокшие травы лугов. Дождь пройдёт. На блестящую крышу амбара Сядет яркая птица. Сбудутся давние сны. Мы пойдём осторожно по мокрым дорожкам бульвара. Попирая ногами истомлённую землю весны. За гирляндой огней зашумит, заволнуется…? Запоют скрипачи, призывая понять и простить. Да и незачем нам вспоминать отошедшее горе И, былое кляня, о былом потихоньку грустить. Мы вернёмся домой. Отогреем холодные руки. Свет повсюду зажжём. И прославим судьбу, не шутя, За такую, как эта, бесконечную горечь разлуки. За такие, как эти, — простые минуты после дождя. Серый камень Пароход идёт по Каме, За кормой шумит волна, А над Камой — серый камень, Серый камень и сосна. Говорят, что в том столетьи Атаман разбойный жил И что он под камнем этим Атаманшу схоронил. И пошёл гулять весёлый По дорогам удалец, Жёг станицы, грабил сёла. Угонял чужих овец. Но когда в горах далёких Умирал от жарких ран, Наказал друзьям жестоким, Умирая, атаман. И друзья другими стали. Позабыли воровство. В Петербурге заказали Гроб свинцовый для него. Положили в гроб свинцовый. Запаяли этот гроб И напутственное слово Говорил над гробом поп. Сверху досками обшили. С дальних гор спустились вниз. Шли пустыней, морем плыли. Скорым поездом неслись. Наконец, пришли и стали Между камнем и сосной. Яму саблями копали. Гроб спустили бичевой. С той поры под камнем мрачным В бурю, вьюгу и туман Возлежит на ложе брачном Рядом с милой атаман. А внизу сверкают воды, Блещет зеркало реки. Проплывают пароходы, Удят рыбу рыбаки, Вот бы знать за годы раньше, Что и я, когда смогу, Лягу с милой атаманшей На высоком берегу, И пускай стоит веками В лютый холод, в летний зной Серый камень, серый камень. Серый камень надо мной. Утром встану, выпью чаю, Помечтаю, поскучаю, Вечер запросто губя, Встречу в садике тебя… О любви с тобой поспорю И уже крадётся к морю Ближних гор косая тень. — Вот и прожит этот день. 1. Горящий взгляд в пространство устреми — Она идёт — сквозь вьюгу и метель, Она ещё далёко за дверьми, Она ещё за тридевять земель. Но медленно — сквозь темень и туман С какой железной верой в правоту! — Она пересекает океан И твёрдые тела, и пустоту. Пред нею расступается река, Смолкает птиц неистовая трель, Созвездия чуть теплятся, пока Она ещё за тридевять земель. Но ты её узнаешь и в пургу, И в горести, и в счастьи, и в борьбе, Её следы на мраморной снегу Торжественно приблизятся к тебе И остановятся. Холодная луна Тебе осветит сумрак снеговой И скроется. 2. … а может быть она К тебе примчится пулей роковой И поцелует — пулею — взасос От напряжения взмокший твой висок, По прядям посеребрянных волос Цепочкой кровь прольётся на песок. Она уйдёт. И станет бурой кровь, В сухой степи — спокойствие и тишь, А в двух шагах выглядывает вновь Из норки перепуганная мышь. Понять не может — в сумерках глухих, Что смерть — твоей любовницей была. Что сколько б ни влюблялся ты в других, Но ждал её. И вот она пришла. Я стихов Державина не запомнил доныне, Трением палки о палку не умею добыть огня, Я не видел Пушкина, не слыхал Паганини, Мало ли недостатков есть ещё у меня! Но когда распахнутся дубовые, новые, Полированные двери суда. Я войду туда для последнего слова, «Виновен ли» — спросят. Отвечу? «Да!» Виновен, конечно, куда же мне деться, Решайте скорей и начнём сначала, Со мной остается Большое сердце, Хорошее сердце, каких мало.

Герман Беликов

ПИСЬМА ПЕРИОДА ПЕРЕСТРОЙКИ

(Л.H. Польский — Г.А. Беликову)

Леонид Николаевич ПОЛЬСКИЙ! Кем он был для меня?

Главным авторитетом в историческом краеведении. Он был продолжателем дел Иосифа Викентьевича Бентковского и Григория Николаевича Прозрителева.

Но это одна сторона его жизни. Глубокое знание истории своего края дореволюционного периода позволило ему разобраться с большевистским настоящим и стать его непримиримым врагом. Этот путь прошел и я, но гораздо позже.