Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...
Шрифт:
— В таком случае, — спросил Отфейль и рука его задрожала под рукой друга, когда он предлагал этот наивный вопрос, — ты думаешь, что она несчастлива?
— Да стоит только взглянуть на нее, — отвечал Корансез, который, наконец, поднявшись на носки, узнал госпожу де Карлсберг.
Это был как раз единственный стол, к которому Пьер не подходил, когда осматривал залы, потому что его отбросила волна народа, которая скучилась там теснее, чем во всех других местах. Корансез сделал знак своему товарищу, который был недостаточно высок, чтобы смотреть поверх этой массы плеч и голов, и начал пробираться, таща за собой робкого спутника, через эту живую стену зрителей и зрительниц, любопытство которых
Там происходила, действительно, одна из тех необычайных игр, которые потом попадают в легенды этого прибрежья и затем расходятся по всей Европе и по обеим Америкам. Как будто кто-то ударил Отфейля, когда он сообразил, в чем дело: героиней игры была именно та баронесса Эли, милое имя которой — нежное австрийское уменьшительное от «Елизавета» — постоянно отзывалось в его сердце, как очаровательная музыка.
Да, действительно, госпожа де Карлсберг была теперь центром всех взоров этой публики, обыкновенно столь бесчувственной. Поддаваясь соблазну азартной игры, она и тут умела сохранить какую-то нежную и покоряющую грацию, которая внушала молодому человеку чувство страстного обожания. О! Как она была горда даже в этот момент, как она была прекрасна!
Ее легкий бюст, единственная часть ее тела, которую можно было видеть, был одет в корсаж из лилового шелка, отделанный оборками из черного шелка, с такими же рукавами, которые, казалось, дрожали при каждом ее движении. Аграф из крупного дунайского жемчуга, с бриллиантами кругом, застегивал этот корсаж, на котором блистала длинная золотая цепочка от часов, тоненькая и усыпанная камнями с чудной игрой. На голове у нее была очень маленькая шляпа, сделанная из двух крылышек, отделанных лиловым шелком и серебром. Эта модная безделушка на тяжелых косах ее черных волос и бьющий на эффект туалет представляли резкий контраст и с ее лицом, и с ее занятием, которым она была поглощена в этот момент.
На лице этой женщины сияла столь редкая во времена нашей стареющей цивилизации величавая красота, которая не поддается разрушительному действию лет и горя, потому что она заключается в основной соразмерности частей: в форме головы, в линии лба, в строении челюстей, в зрачках глаз. Но если вы узнаете, что в ее жилах текла греческая кровь, то для вас станет понятна классическая изящность этого лица.
Ее отец, генерал Заллаш, бывший тогда адъютантом при коменданте Зары, женился по любви на черногорке, которая сама была дочерью уроженки Салоник, и только эта наследственность могла создать то величавое и вместе изящное лицо, на котором матовая и знойная белизна кожи окончательно закрепляла какой-то неопределенный восточный колорит.
Только в одних глазах не было блаженного или страстного огня восточных очей. Они были какого-то неуловимого оттенка, темные, почти с желтизной, с каким-то неизъяснимым выражением зрачков, как будто внутренняя боль омрачала взор. В них читалась такая глубокая скука, такое неисцелимое утомление, что, разглядев это выражение, вы невольно стали бы жалеть эту женщину, столь одаренную на первый взгляд, и вы почувствовали бы стремление исполнять малейшие ее желания, лишь бы только с этого чудного лица исчезло это выражение хоть на одну секунду. Но, без сомнения, это была просто игра физиономии, которая ничего общего с душевным настроением не имела, потому что дивные глаза сохраняли свое странное выражение даже в настоящую минуту, когда баронесса Эли вполне отдавалась безумной фантастичности своей игры.
С тех пор, как Корансез расстался
— Уверяю вас, это эрцгерцогиня, — говорил один.
— Нет, это русская княгиня, — возражал другой. — Только русские и способны на подобную игру.
— Ее цифра вышла сейчас три раза подряд. Если она выйдет еще раз, банк лопнет!
— Э, нет, на цифре она не может выиграть… Ее спасает цвет.
— Я верю в ее звезду. Я ставлю на ее цифру.
— А я играю против нее. Она начала теперь проигрывать.
— Руки… — говорил Корансез, нагибаясь к уху Отфейля, — взгляни на руки: даже и под перчатками видны руки аристократки и фантазерки. Посмотри на другие, как вытягиваются и прячутся эти жадные и дрожащие пятерни. Все кажутся плебейскими, когда взглянешь на ее пальчики… Но можно сказать, что мы принесли ей несчастье. Красная и 7… Она проиграла… Красная, 10… Еще проиграла… Красная и 9… Снова проигрыш… Красная и 27… Она потеряла двадцать пять тысяч франков! Если бы это слово не было вульгарным в приложении к такой красивой женщине, то я сказал бы: «Ай да бабища!» Она продолжает…
Молодая женщина действительно продолжала распределять свое золото и билеты на ту же цифру, то же карре, тот же цвет, но, по-видимому, ни эта цифра, ни карре, ни черная не хотели больше выходить. Еще несколько ставок, и монеты в двадцать и сто франков исчезли, как бы потонув в бездне, а вслед за ними и билеты отправились под лопаточку и присоединились к куче, выросшей перед крупье.
Не больше четверти часа прошло с того момента, когда Отфейль и Корансез начали следить за этой партией, а перед баронессой Эли не было уже ничего, кроме маленького пустого кошелька и какой-то драгоценной вещицы варварского типа: коробочки для папирос русской работы из массивного золота, инкрустированной сапфирами, рубинами и алмазами.
Молодая женщина взяла эту коробочку в руки, как бы взвешивая ее, в то время как новый удар рулетки опять дал красную. Уже в одиннадцатый раз выходил этот цвет. С тем же видом безразличия, она обратилась к своему соседу, толстому господину лет пятидесяти, с квадратной головой и в очках, который бросил всякий расчет и прямо играл против нее. Теперь перед ним высились целые груды золота и билетов.
— Милостивый государь, — сказала она ему, протягивая коробочку, — не дадите ли вы мне двадцать пять луидоров за этот ящичек?..
Она говорила довольно громко, так что Отфейль и Корансез слышали, как она произносила эту до странности неожиданную фразу.
— Да ведь это нам надо ее умолять, чтобы она позволила нам одолжить ей деньги… — сказал Пьер.
— Я тебе этого не советую, — возразил другой. — Баронесса очень умеет быть эрцгерцогиней, когда захочет, и я полагаю, что она плохо нас примет… Да притом же тут всегда найдется какой-нибудь золотых дел мастер, который охотно купит вещь за такую цену, если господин в очках откажется… Он отвечал ей по-немецки… Она не понимает… Ну, что я тебе говорил?..