Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...
Шрифт:
Деликатные, любвеобильные души испытывают упреки и даже угрызения совести, когда дело коснется тех, к кому они привязались. Они скорее обвинят самих себя, скорее признают ошибочными свои впечатления, чем станут осуждать лицо, вызвавшее эти впечатления. И тем не менее у них остается сомнение, которое потом, при малейшем конкретном факте, обостряется до нестерпимости.
Для Луизы Брион этим маленьким фактом оказалось за последнее время положение, которое ее подруга приняла по отношению к Пьеру Отфейлю. Случаю было угодно, чтобы она была в Каннах, когда он был представлен баронессе у госпожи де Шези, которая, как мы видели, была близким другом сестры молодого человека, юной и блестящей Мари д’Иссак.
Тотчас же уехав в Монте-Карло, она, без сомнения, и не думала бы об этом, если бы при новом визите в Канны не увидела, что молодой человек принят уже у баронессы совсем как свой. Прогостив сама несколько дней у мадам де Карлсберг, она должна была признать, что ее подруга либо не в меру кокетничает с Отфейлем, либо потеряла благоразумие. Она предпочла остановиться на неблагоразумии. Она порешила, что малый до безумия влюбился в Эли и что эта последняя со скуки и по легкомыслию предалась очень опасной, если только не преступной игре.
Она решила было предотвратить беду, но потом ни на что не отважилась, поддавшись тому параличу нравственных сил, которым сильная личность поражает слабую единственно посредством магнетического воздействия своего присутствия.
Сценка, подмеченная ею сегодня вечером в игорной зале, дала, наконец, ей энергию заговорить. Поступок Пьера Отфейля, торопливость, с которой он поспешил перекупить папиросницу, проданную госпожой де Карлсберг, — это необычайно глубоко отозвалось в душе верной подруги. Тут она сразу нашла доказательство самой трогательной аналогии между своими чувствами и чувствами влюбленного.
Она сама пришла и затерялась в толпе зрителей, чтобы следить за игрой своей подруги, азарт которой беспокоил ее, она сама видела, как баронесса продала золотой ящичек. Этот поступок «Богемки» причинил ей жестокую боль. Еще тягостнее было ей думать, что эта дорогая по воспоминаниям вещица, которую постоянно носила с собой Эли, будет выставлена в лавках Монте-Карло и в конце концов будет подарена какой-нибудь публичной женщине счастливым игроком.
Она тотчас же стала разыскивать ростовщика, чтобы сделать то самое, что сделал Пьер Отфейль. Тот факт, что им пришла в голову одна и та же мысль, заставил откликнуться в ее душе струнку глубокой симпатии. Затронуто было ее чувство к госпоже де Карлсберг, радость согрела мягкую душу романтической женщины, так мало привыкшей находить у мужчин отзвук своей нежности.
Она подумала: «Несчастный! То, чего я опасалась, случилось. Он ее любит! Есть ли еще время предупредить Эли и снять с ее совести ответственность за несчастие этого ребенка?» Эта мысль восторжествовала над робостью наивного и доброго создания. Она дала себе слово поговорить с подругой, как только представится случай, и этот случай представился в тот же вечер.
Они вышли из казино около одиннадцати часов. Брион, всегда весьма корректный и вежливый перед свидетелями, проводил обеих дам до виллы — роскошного сооружения, которое финансист воздвиг, словно рекламу из мрамора, на самом видном месте ската. Но тут он сразу их покинул. Когда они остались одни, баронесса позвала свою подругу погулять немного по саду виллы Брион, столь же необычайному, невиданному и знаменитому, как сама вилла. По ее словам, она хотела накануне отъезда в Канны в последний раз полюбоваться на сад в эту ночь, действительно сказочно чудную.
Завернувшись в манто, женщины стали прогуливаться взад и вперед сначала по террасе, потом по аллеям. Они ходили молча, охваченные контрастом между лихорадочной атмосферой казино, где они провели вечер, и спокойной роскошью пейзажа, окружавшего их
Полная луна, сиявшая на бездонном небе, казалось, навевала на нее, погружала ее в трепет экзальтированной неги. Полуоткрытые уста, как бы вдыхавшие и выдыхавшие чистоту этой дивной холодной ночи, готовы были сказать, что ее лицо ласкается к этим бледным лучам, что холодный блеск светила проникает ей в сердце через очи, — с такой жадностью они вперялись в серебристый диск, который обливал всю твердь светом, почти столь же сильным, как блеск яркого дня.
И эта луна освещала море, синее и бархатистое, на котором струящиеся и замирающие потоки бледных лучей выводили сказочный путь. Воздух был так чист, что среди этого облитого светом залива, можно было разглядеть всю оснастку яхты для прогулок, неподвижно стоявшей на якоре у выступа мыса, на вершине которого вырисовывалась зубчатая громада старого дворца Гримальди.
С другой стороны вытягивалась большая сумрачная масса мыса Мартэна. Повсюду царила смесь прозрачного света с черными массивами, как резцом высеченными на фоне этой сказочной атмосферы. Длинные ветви пальм, загибающиеся на верху, жесткие иглы алоэ, густая листва апельсинов бросали почти черную тень, в то время как на газонах магический свет луны разливал свой волшебный блеск.
Один за другим гасли огни в домах, и две женщины с террасы могли видеть эти дома, которые теперь, как белые призраки среди темных, непроглядных зарослей олив, погружались в сон, властно разлившийся по этому пейзажу. Такое спокойствие царило в это время, что гулявшие не слышали никаких звуков, кроме потрескивания песка под их маленькими башмачками, да шороха их же платья.
Госпожа де Карлсберг первая прервала молчание, поддавшись соблазну думать вслух, соблазну особенно сильному в такую минуту и рядом с таким другом. Она остановилась на миг, пристальнее вгляделась в небо и промолвила:
— Как чиста эта ночь, как она нежна! Когда я была маленькой девочкой, у меня в Заллаше была гувернантка немка, которая знала название всех звезд. Она и меня этому научила. Я до сих пор еще умею находить их: вот Полярная звезда, Кассиопея, Большая Медведица, Арктур, Вега в созвездии Лиры. Они вечно на одном и том же месте… Они были там же, когда мы еще на свет не родились, они будут там же, когда мы умрем.
Думаешь ли ты когда-нибудь о том, что лицо ночи было точно такое же, когда жили Мария-Антуанетта, Мария Стюарт, Клеопатра — все эти женщины, имена которых сквозь туман годов и столетий служат для нас воплощением необъятных несчастий, трагических несчастий, великой славы? Думаешь ли ты о том, что они смотрели на эту самую луну, на эти самые звезды, не сдвинувшиеся с места, и притом смотрели такими же глазами, как наши, испытывая такие же радости и такие же печали? Думала ли ты, что они исчезли, как исчезнем и мы, а эти небесные светила останутся по-прежнему, эти светила, которые не трогались и не терзались их радостями и скорбями?
Когда такие мысли овладевают мной, когда я думаю, какие мы жалкие существа, со всеми нашими треволнениями, на которые не отзывается ни один атом в этой бесконечности, тогда я спрашиваю себя: что значат наши законы, наша мораль, наши предрассудки? Какое тщеславие думать, что мы хоть йоту значим в этой чудной, вечной, бесстрастной природе! Я говорю себе: здесь на земле есть одна только истина — утолять голод сердца, чувствовать и достигать до вершины всех своих чувств, желать и достигать вершины всех своих желаний, жить, словом, своей личной жизнью, настоящей жизнью, порвав со всякой ложью и со всякими ограничениями, жить, пока не погрузишься в неизбежное небытие…