Траст
Шрифт:
– Он частенько говорил, что надо вытащить тебя обратно в Чарльстон.
ДжоДжо разгладила мне пиджак, отступила и оглядела меня с ног до головы.
– Тебя что, там в Нью-Йорке не кормят?
Не изыскав в закромах никакого формального ответа, я пожал плечами.
– Тебе нужно уделять больше драгоценных минут ложке и вилке, Гроув. Завтра после похорон я кормлю у нас половину полуострова. И не удовлетворюсь, пока ты не наберешь десять фунтов.
Я знаю толк в счастливых минах, могу изобразить, что все замечательно, хотя повержен во прах и от горя готов рыдать. Уж поверьте.
ДжоДжо перешла
– Мисс ДжоДжо, – вмешался Феррелл. – Ресторанное обслуживание просит вас к телефону.
– А, хорошо. Скажите Розе, – повторила она, подмигнув мне, – что нам понадобится еще три дюжины креветочных шашлычков. И немного красных луцианов, которых она подает под соусом из кинзы.
– Да, мэм.
– Давай найдем Клэр, – потянула меня за руку ДжоДжо, пожимая ее и ощупью отыскивая путь в толпе, разраставшейся с каждой минутой. Розы прибывали слева и справа. Казалось, поговорить с вдовой Палмера хочет каждый. А может, хотели перекинуться новостями со мной. Одна женщина, с ней я не виделся со школы, сказала: «Давай выпьем чего-нибудь после бдений». Однако ДжоДжо продвигалась очень целеустремленно, стремясь отыскать падчерицу.
А скорее «сводную сестру» – учитывая разницу в возрасте.
– Мне надо потолковать с вами обоими, – сказала она, обращаясь ко мне, но каким-то образом поддерживая контакт со всеми собравшимися.
– Веди.
Когда мы нашли Клэр, она смотрела на портрет Палмера над камином – явно кисти Уорхола. На ней была черная блузка и темно-серая плиссированная юбка – цвета, близкие к характерному для нее индивидуальному стилю. Она обернулась – и словно мы так и не покидали похорон моей жены и дочери. Ни намека на возраст. Ни следа времени. Свет солнца, клонящегося к закату, отбрасывал на лицо женщины мягкие тени. Клэр по-прежнему казалась воплощением изящной нерешительности, словно вопрошающей: «Ты обо мне позаботишься?»
– Ну, привет, – я обнял ее в неуклюжем o’рурковском приветствии.
– Я рада, что ты здесь.
Погладив нас обоих по спинам, ДжоДжо сообщила:
– Нынче утром я говорила с Хьюиттом. Он спрашивал, не можем ли мы все собраться у него в конторе в четверг.
– А я-то зачем? – необходимость моего присутствия показалась мне странной. Хьюитт Янг – один из адвокатов Палмера. Я подозревал, что он же душеприказчик, потому что они двое дружили с той поры, когда вместе ходили в школу имени епископа Ингланда.
– Хьюитт настаивал, – поведала ДжоДжо.
– А зачем, не знаешь? – осведомился я.
– Просто приходи, – ответила она. – А, вот и Горди. Надо идти.
– Что за Горди? – поинтересовался я, когда ДжоДжо ушла.
– Один из папиных соседей по комнате в колледже.
Потом мы просто стояли, наедине с воспоминаниями о Палмере и друг о друге.
Глава
Округ Колумбия
На родине все звали его «Бонгом» [25] . Не то чтобы он был наркоманом. И не то чтобы воздерживался. За годы Бонг перепробовал все хоть по разу. Нет ничего лучше «черного гарика» – опиума, смешанного с гашишем, особенно сделанного из действительно хорошей дури, которую за границами Мьянмы не сыскать ни за что.
25
Бонг – он же Бульбулятор, Бурбулятор, Буль, Бульбик, Булик, Дудка, Булич, Батл, Шатл или Ферик – самодельный кальян из бутылки для курения гашиша и марихуаны.
Те дни позади. Он стал бизнесменом. Закудрявиться ему просто некогда. Да и правду говоря, прозвище намного опередило все пыханья, понюхоны и ширялова. Родители прозвали его Бонгом, когда он только-только встал на ножки, потому что ребенок обожал дверные звонки и всегда подражал их звуку.
«Бин-бонг».
Сидя в «Шеви» – белой невзрачной прокатной машине, – Бонг таращился на здание в стиле ар-деко через улицу. На фасаде жирным курсивом размером под стать рекламному щиту значилось «Анакостия». А ниже – указательный столб с названиями улиц. Он остановился на перекрестке авеню Мартина Лютера Кинга и Гуд-Хоуп-Роуд, то бишь Дорога Доброй Надежды.
«Да уж, Добрая Надежда, хрена лысого», – подумал он.
Уж в чем-чем, а в нищете Бонг толк знал. Он прошел через всю дрянь и погань, видел ее, осязал, обонял и слышал – и да, пробовал на вкус. Подростком он жил в баррио – испаноязычном бедном квартале, высившемся на сваях над рекой, забитой экскрементами. Нет ничего хуже, чем видеть мертвого соседа, ничком плывущего по фекально-бурой воде неведомо куда. Анакостия куда лучше, чем трущобы на родине. Но и это место – выгребная яма, что бы там ни писали в «Вашингтон Пост»:
«Исторический район».
«Прибежище растущего анклава художников».
«Куда безопаснее, потому что Мэрион Барри больше не мэр».
Ерунда.
По мнению Бонга, ни одна уважающая себя канализационная крыса и сдохнуть не пожелает в этой говняной дыре с облупливающейся краской и обветшавшими зданиями. Юго-восток округа Колумбия навевал ему воспоминания о родине, о том, как рос в нищете и довольствовался тем, чем брезговали мясные мухи. А еще район напоминал ему тюрягу. Вот только здесь стальные решетки мешают забраться внутрь, а не удерживают там.
Проехав квартал на восток, он свернул к югу, в район, теперь больше подходящий для жизни. Все кондиционеры здесь смонтированы в окнах вторых этажей – то ли ради прохлады в спальнях, то ли потому, что из рам на первом этаже воры запросто могут выдрать аппараты. Еще два поворота, три минуты на парковку, короткая пешая прогулка вокруг квартала – и он в Пресвятом Сердце.
Церковь внушала ему гордость. Шероховатый оштукатуренный фасад, покрашенный в блекло-рыжий цвет, выглядит удивительно свежим. Нигде ни трещинки. Голубая каемка девственно чиста. Нигде ни намека на облупившуюся краску – бич всей остальной Анакостии.