Траурный марш по селенью Ранкас

Скорса Мануэль

Дорога на Серро-де-Паско стала стокилометровым ожерельем из умирающих овец. Голодная скотина ощипывала последние кустики на узких полосках, оставленных Оградой у дороги. Так было две недели, а на третьей овцы стали умирать. На четвертой их пало сто восемьдесят, на пятой – триста двадцать, на шестой – три тысячи.

Решили, что их косит мор. Сеньора Туфина велела купить целебной мази. Ее дочь принесла вдобавок и святой воды. Ни мазь, ни вода не помогли – овцы мерли тысячами. Дорога бежала меж двух покрытых пеною десен.

– Божья кара, божья кара! – ревел дон Теодоро Сантьяго, помечая крестом дома прелюбодеев и наушников. –

Ваша вина, за вашу ложь, и похоть господь плюет на Ранкас!

Грешники пали на колени.

– Смилуйтесь, дон Сантьяго!

– Не меня молите, святотатцы! Бога молите!

Ночью старики побили камнями окна у Мардокео Сильвестре, первого сплетника. Хуже того – он разбирался в травах; люди видели, как он ходил при луне в Каменный Лес. Вот старики и побили у него окна.

Мардокео вышел, неся перед собой чудотворное распятие, и встал на колени прямо в грязь.

– Клянусь, что не имел дурных помыслов! Душой клянусь, я не знался с нечистой силой!

– А что ты делал в лесу?

– Зайцев ловил.

– Будешь на людей клеветать!

– Душой клянусь, не буду, – сказал Мардокео, целуя распятие.

Старики покропили его дверь святой водой, но зря – овцы умирали. Тогда старики впали в унынье. Ничего подобного, сколько ни старались, они припомнить не могли.

– Пришел наш час, – говорил Валентин Роблес. – Скоро огородят. Будем друг друга жрать. Отец – сына, сын – бабушку…

– Пошли бы просить помощи, да некуда. Над нами – один воздух.

– Пускай бы уж все забрали. Пускай бы огородили. Перемрем и воды не попросим.

– Грядет наш день! Эта Ограда – только предвестье. Вот увидите, не одни звери бегут, скоро мертвецы тронутся.

– В Ярауанке могилы опустели.

Толстый человек с каким-то полубледным лицом, забрызганным грязью, подал голос от двери:

– Это не бог, старички, это «Серро-де-Паско корпорейшн».

То был Пис-пис, житель Уануко, привозивший раз в год редкие товары: магнетические пояса, мазь против сглаза, приворотный сироп, крем от страшных снов… На сей раз он привез гитарные струны. В каждой деревне есть гитара без главной струны, и хозяин всегда готов оплатить свою прихоть. Вывод: Пис-пису всегда хватает пива.

– Ограда, – сообщил Пис-пис, – тянется на сто километров.

– А ты откуда знаешь?

– Спичка есть?

Выборный Ривера протянул ему спичку.

– А сигарета есть для этой спички?

Если бы сигареты не дали, он бы говорить не стал. Его угостили «Инкой». Он жадно затянулся.

– Больше чем на сто, – сказал он. – Начинается она в Сан-Матео.

Люди охнули.

– На двухсотом километре по Лимскому шоссе.

– А чья она? – спросил Ривера.

– Компании «Серро-де-Паско корпорейшн».

– Откуда ты знаешь?

– Шоферы знакомые есть, – сказал он и налил себе водки.

– Д где ее конец? – резко спросил Ривера.

– У нее нет конца, – ответил Пис-пис и налил еще. – Они хотят огородить мир.

Глава пятнадцатая,

или Прелюбопытная повесть о сердечном недуге, проистекшем не от печали

Один лишь дон Медардо де ла Торре, отец дона Мигдонио, решился провести жизнь в седле и видел собственными глазами все концы поместья, носившего название «Эль Эсгрибо». Дон Мигдонио – огромный и крепкий, словно башня, испанец с огненной, королевской бородой – предпочел утешаться другой дворянской привилегией;

его не занимало, что его земли входят в три климатические зоны, что урожаи у него велики, а скот самый отборный. Синие глаза помещика загорались, лишь когда речь заходила о «крестницах», У него были сотни восприемниц – все дочки всех пеонов принадлежали ему. Несколько раз ему предлагали выставить свою кандидатуру в сенат, но этой' сомнительной чести он предпочел необъятную перинную равнину своей кровати, твердо стоявшей на орлиных лапах. Его бессонные ночи осеняло крылами чучело хищной птицы, а днем он жадно листал книги куда заносили дату рожденья каждой родившейся в поместье девочки. Когда им исполнялось пятнадцать, их препровождали к нему в постель на доработку. Это не было новостью в поместьях – небывалой была лишь мощь его третьей ноги. Он был неистощим. Ему не хватало пяти девиц в сутки. Даже его пеоны гордились его мужской мощью и нередко бились об заклад, сколько крестниц он лишит невинности в бессонную ночь. Кроме этих развлечений, его занимала лишь проба силы. Руки у него были поистине могучие, и ни один объездчик лошадей не выдерживал его железной хватки. Только Эспириту Феликс – парень, способный удержать на бегу молодого бычка, – был ему равен, но не больше.

Что побудило армейцев приехать к нему за рекрутами? Не знаем. Однажды в пятницу в поместье прибыл офицер в полной форме и при оружии. Дон Мигдонио встретил его насмешливой и вежливой улыбкой, но офицер не отступил; не соблазнили его даже крестницы, которых послал ему гостеприимный хозяин. Приказ был ясен: набирать людей во всех поместьях. Дон Мигдонио капитулировал наутро, когда на завтрак подали дымящееся мясо.

– Дайте хоть самому выбрать… – вздохнул он.

– Ну как же, как Же, дон Мигдонио! – ответил офицер.

Дон Мигдонио велел собрать пеонов на большом мощеном дворе. Там их построили в ряды, приказали открыть рот и выбрали для службы отечеству пять лучших челюстей. Энкарнасьон Мадера, Понсиано Сантьяго, Кармен Рико, Урбано Харамильо и Эспириту Феликс заплакали в три ручья. Офицер тут же увел их, а дон Мигдонио вернулся к своим обычным занятиям – в этот день двум его крестницам исполнилось, пятнадцать.

Обо всем этом вспомнили тридцать месяцев спустя, когда рекруты, сверкая ботинками, вернулись со службы. Выходя из Серро-де-Паско, они страшно гордились обувью, но на подходе к поместью четверо пали духом и благоразумно разулись; один Эспириту вошел во двор, цокая каблуками. Казарма преобразила его. В холодных башнях он узнал от солдат, как велик мир. На неприютных нарах он узнал, что бывают права, есть конституция, а касаются они даже силачей свинопасов. Более того, он узнал, что по этим странным законам богатые и бедные равны. И еще того более: когда они решились пригласить капрала на именины Сантьяго, он рассказал. удивительную вещь – на юге, откуда он был родом, какой-то человек по прозвищу Белый сколачивает крестьянские профсоюзы.

– А что это, начальник? – спросил Эспириту.

– Да братства такие, чтобы бороться против неправды.

Он не понял, но через пять недель, когда они снова сидели в мерзейшем кабачке (на сей раз – по вине вконец зазнавшихся городских служанок); сержант Фермин Эспиноса открыл ему глаза.

– Хорошо бы сколотить это братство у нас в Поместье – сказал Эспириту, и взор его вспыхнул.

– Куда нам против дона Мигдонио! – пробормотал пьяный Харамильо.