Траурный марш по селенью Ранкас
Шрифт:
Загремели аплодисменты. Капрал Минчес, как положено, выстрелил в воздух. И – то ли потому, что повлияли своевременные напоминания алькальда, то ли потому, что он и впрямь был лучше прочих, – Победитель вырвался вперед. Черный Костюм смотрел на него с улыбкой сквозь свои чудесные стекла. Однако человек предполагает, а конь располагает. Нечувствительный к здравым Доводам дона Эрона, гнедой скакун Сесара Моралеса по кличке Колибри обошел Победителя. Моралес божится, что старался, как мог, обуздать его наглость: он сел в седло, дал шенкеля, дергал за правую узду, раня скакуну губы, но тщетно – дерзкий конь остановился только у финиша.
Судью Монтенегро ожидало страшное унижение: он видел, как опозорился конь с таким неподходящим именем, и должен был вручить настоящему победителю кубок, подаренный достопочтенным советом. Он резанул алькальда жутким взглядом, а дон Эрон, живо представив себе все последствия, встал и побрел туда, где толпились наездники. Никто не знает, о чем он говорил с Моралесом. Наконец он вернулся
Завидев Победителя, мальчишки разбегаются по улицам и вопят: «Судья, судья едет!» Еще до этого Победитель гарцует под особым седлом, на котором многократно вышиты серебряной нитью инициалы «Ф» и «М», и нетерпеливо грызет удила. Судья же, подкрепленный второю чашкою кофе со сливками, проходит меж кланяющихся людей на мощеный дворик. К нему подскакивает Арутинго и повествует о том, что случилось, когда Железная Штанина послала дочку учиться в монастырь. Ильдефонсо держит стремя, судья садится в седло. Тем временем пустеют улицы, по которым проедет кавалькада, лишь лавочники уйти не могут и, стоя в дверях, кланяются первому из сограждан. По улочке Уальяга, где прячутся ресторанчик и фонтан, Черный Костюм спускается к мосту в сопровождении двадцати всадников. Лоточники кланяются Победителю, а гордый, словно памятник, судья так увлечен его пируэтами, что ответить им не может. За мостом кавалькада вступает на дорогу, ведущую в поместье. Миновавши Ракре, всадники едут час до верховьев Уальяги, разогреваясь повестью о том, что случилось, когда сама Толстуха нашла в своей постели черепашку. Еще километров через пять начинается лесной склон, По которому извивается каменистая тропа тоже километров в пять с лишним. К счастью, всадники знают этот путь. Укрепляя дух рассказом о том, что пришлось пережить, когда некая дама по прозвищу Бронзовый Зад спросила Толстуху, сколько листочков у клевера (казалось бы, что тут такого, а по этой невинной причине поднялся, примкнув штыки, расквартированный в Уанкайе полк), они доезжают До моста, где крутая тропа переходит в прекрасную равнину. Взор, привычный к суровому камню, с трудом привыкает к легкому бегу речки, срывающейся по семи пенящимся ступеням в огненном обрамлении дрока. Правда, на третьем уступе Победитель ступил не на тот камешек и поскользнулся, но не упал. Судья же и не взглянул на усердие водопадов. Еще через километр показались ивы поместья. Кавалькада приближалась к мосту, а вход на него закрывали старинные ворота, украшенные резьбой, к которой нынешний мастер осмелился прибавить лишь вензель «Ф» и «М». Судья остановился за пять метров до них, опустил руку в карман и медленно вынул огромный ключ. Иного входа в поместье нет, и лишь муравьи и ящерицы вправе пройти по мосту без разрешения с подписью и печатью хозяина. Несколько лет назад судья уехал в столицу положить в банк триста тысяч солей и в предотъездных хлопотах (он вез родне сыры и печенья) забыл оставить ключ от ворот. Он думал пробыть неделю, но соблазнительная походка одной привлекательной дамы задержала его до осени. Население поместья дожидалось, пока прелестница сменит милость на гнев. Местный учитель три месяца грыз ногти. «Порядок – первое дело!» – утверждал Ильдефонсо. Без разрешения на мост не вступал никто, даже (вернее, особенно) дон Себастьян Барда, брат доньи Пепиты, владевший плохой землей на другом берегу реки. Когда дон Себастьян напьется, он не таит, что из всего отцовского богатства получил шиш. «Я тем виноват, – говорит он проспиртованным басом, – что я баб люблю». И верно. Когда скончался дон Алехандро Барда, донья Пепита предложила: «Братец, давай жить в поместье по очереди – ты год и я год». Дон Себастьян согласился и провел год в злачных местах Уануко. Это ему понравилось. Климат жаркий, и девицы там такие, что мертвого расшевелят. Утомленный тремя сотнями попоек, дон Себастьян купил коня, прекрасного, как памятник, и вернулся в поместье, но проникнуть туда не смог. Он дрался, жаловался, орал, но дерзостью своей добился лишь того, что судья Монтенегро, новый владелец, запретил ему брать в именье воду. «Захочет пить, – сказал счастливый новобрачный, – вода и в горах есть». И, не взглянув на жалкое ранчо, где терзался досадой дон Себастьян, он переехал мост и направился дальше меж увитых колючей зеленью стен.
Когда копыта Победителя глухо зацокали по топкой уличке, беда настигла Хуана Чакона, прозванного Глухарем. Он играл в мяч, сшитый из лоскутьев старого мешка, и ничего не слышал. Слух он потерял, взрывая скалы по приказанию судьи. И вот спиной к дороге, по которой
– Кто этот засранец? – взревел судья.
– Так, один пеон… – выговорил Ильдефонсо.
– За мной, мерзавцы! – крикнул судья, пустив коня галопом. Солнце пекло вовсю. Победитель, весь мокрый, остановился лишь у ранчо Мойопампа. Из вихря его копыт вынырнул Глухарь, зеленый, как выгон, и Ильдефонсо, зеленый, как. дерьмо.
– Чтобы ты знал, куда руки девать, огороди-ка участок! – проревел судья, хлестнул Глухаря, по лицу и едва повернулся к трепещущему Ильдефонсо: – Сегодня же повесишь ему замок на дверь. – И он снова хлестнул Глухаря. – Пока не поставят забор, поспят на воле, свиньи собачьи. Если кто посмеет им помочь, сообщишь.
Придавленный горем, худшим, чем глухота, Хуан смог сказать одно;
– Спасибо, ваша милость.
Ильдефонсо, сборщик унижений, выгнал пинками его семью и повесил замок. Остались семье лишь шкуры, котелок, бадья и мешок картошки. Участок в триста метров быстро не огородишь, но Глухарьне зря благодарил – ему повезло, что судья рассудил пело сам. Будь при нем Арутинго (который в это время отвлекся рассказом о том, как Электрозадиха встретилась на мосту с каким-то немым), будь тут Арутинго, ему бы еще пришлось пробегать ночь вокруг помещичьего дома, или плясать до упаду, или, как покойному Одонисио Кастро, съесть мешок картошки.
Глухарь принялся ставить забор. Камни пришлось таскать от самой реки. Через пять дней его сын – лучший игрок в мяч – решился не пойти в школу, чтобы ему помочь. Растерянным учителем овладевал то гнев, то жалость. «Одному очень трудно ставить забор», – сказал мальчик с почти мужской твердостью. «Ладно, – сдался учитель, – я потом с тобой позанимаюсь». Отец и сын таскали камни, месили раствор и оставляли работу лишь в сумерках, когда и сил у них хватало только на то, чтобы упасть на бараньи шкуры, чуть теплые от нагретых за день камней. Казалось бы, это невозможно, однако через два месяца с того часа, когда беда им подмигнула, они построили одну сторону стены, а через сто девяносто три дня (сто девяносто три утра, сто девяносто три полдня, сто девяносто три вечера, сто девяносто три ночи) остов забора стоял со всех сторон.
– Может, примет вашу работу… – проворчал Ильдефонсо.
Черный Костюм прибыл из поместья и, жуя персик, осмотрел стену.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Снимите замок и дайте им бутылку водки.
Подавленный его великодушием, Глухарь и через сто девяносто три дня повторил все ту же фразу:
– Спасибо, хозяин.
Трава в ранних сумерках казалась еще бледней. Усталый пеон снял шляпу. За лентой, под слоем грязи, горели остатки птичьего пера. Когда Глухарь учил сына ловить руками форель, мальчик воткнул ему это перо в шляпу. Подул холодный ветерок. Сын взглянул в поблекшие глаза отца, потом посмотрел на ящерицу, щеголявшую новеньким хвостом, потом – на брезгливого всадника, который был уже плохо виден в ущельях предвечерней мглы.
Тогда – в девять лет – Эктору Чакону, прозванному Совою, впервые захотелось задушить судью Монтенегро.
Через много лет, отсидев второй раз, тощий человек с живыми глазами вышел из тюрьмы в Уануко, влез в грузовик и вернулся в Янауанку. Зима расправлялась с последними листьями. Тощий человек в грязных штанах и тесной рубахе медленно вступил на городскую площадь. На одном из углов он поставил на землю зеленый картонный чемоданчик, согнулся и вынул пачку сигарет. На другом углу возник судья. Был час его прогулки. Городская площадь в Янауанке – неправильный прямоугольник. Северная его сторона – в пятьдесят два шага, южная – в пятьдесят пять, западная – в восемьдесят пять, восточная – в семьдесят четыре; и каждый вечер, в шесть, судья двадцать раз проделывает по двести пятьдесят шесть шагов. Пришлый человек закурил. Судья, плохо видевший голодранцев, прошел мимо него. Эктор Чакон засмеялся, и смех его был похож на крик, на условный рев зверя, на тайный зов филина. В дверях домов показались люди. Жандармы на своем посту щелкнули затворами винтовок. Собаки и дети перестали гоняться друг за другом. Старухи Перекрестились.
Глава десятая
о том, когда и где проволочный червь вполз в Янаканчу
Я еще не видел Ограды. Овцы давали мне мало, и я завел кабачок под самой Янаканчей, в тридцати километрах от Ранкаса; Сержант Кабрера, у которого со времен его службы немало врагов, говорит, что у нас в Янаканче даже площади нету. Это верно. Я собрал ненужную жесть и построил домик. Раздобыл стол, цветастую клеенку, скамейки и, чтобы повеселить клиентов, повесил вывеску: «Тут лучше, чем там». «Там» – это на кладбище, оно как раз напротив. Шахтеры полюбили мой убогий кабачок. А площадь нам ни к чему. Домики стоят как бог на душу положит, по спуску к Уариаке. И зимой и летом добрые люди идут здесь, засунув руки в карманы и закутав шарфом лицо. Тепло бывает только в полдень. Псы жадно ждут теплого луча и бегут за ним в самую степь, а в степи внезапно спускается мрак, ветер выходит из пещер и злобно лижет голую землю.