Трав медвяных цветенье
Шрифт:
И склонилась над бедной девицей:
– Ой, голубку…
Осмотрев больную, смутно на Гназда глянула. Тот сам сказал. Жёстко и с удовольствием:
– Пристрелил я его, бабк! Надо бы кол осиновый вбить, да поторопился…
Старуха покачала головой:
– Страшно, светику…
– Ничего, – при всём несчастье не удержал он злого смеха, – найдутся гробовщики. Костей не оставят.
Слушая молодца, Нунёха раздула огонь в печи, подложила сучьев, поставила два горшка, которые закипали в то время, пока рассказывал он, как беспамятная юница сперва походила на
В один горшок по бурлении – подбросила бабка душистых трав, выбрав их из разных связок, а от другого вдруг пошёл такой дух, что тут же мужик почувствовал – он голоден, как тот волк.
Вмиг бабка грохнула на скоблёный стол плошку-ложку, ливанула похлёбки, но ковригу хлеба подала степенно, на полотенце. Нож у Гназда был. Напластал он ломтей, скорей к столу подсел.
– Так-то. Поешь, – улыбнулась старушка, – чтоб ноги таскать. Пока затихла-то… Предстоит ещё...
Тот поморгал глазами, но ложка сама загребала гущу, а зубы, не разбирая, крушили всё, что на них ни попадало.
– Ешь-ешь! Полегчает, – напророчила Нунёха. Так и вышло. Наелся – веселее стало. Хорошие мысли появились. Де, горько, гадко – но ведь жива! Может, не так всё страшно: вон, тихо лежит. Может, полежит, полежит – да и отлежится. В себя придёт, его вспомнит, себя… И разом жуткое прострелило: вспомнит если – вспомнит всё! Господи! Ведь калека на всю жизнь! Не переживёт девчонка, дочка Гназдова! Лучше бы убили! Лучше ничего не помнить. Лишь бы жить…
Пусть живёт! Не напрасно направила его судьба! Если в роковой час оказался на роковой стезе – значит, был в этом промысел – не человечий, а иной, светлый… Значит – в руки ему даётся и ему поручается! Тот, свыше – благословляет его заботу…
Что же случилось немыслимое – что девица Гназдова при защите уделов, разъездах дозорных, страже прилежной – оказалась за сто вёрст от родной крепости? Как попала сюда? Что же бдительный Зар сестрицу-то проспал? Знать, не от того, кого нужно, берёг! Выбросил искусителя из дому… Да разве при Стахе – такое случилось бы!
Случилось! Ничего теперь не сделаешь! Сто раз поруби злого ворога – ничего не изменишь! Бесы – они проворством отличаются. А время назад не перевернёшь! Не сделаешь прошлое будущим. Соломки не подстелешь! Топор не наточишь! Порушили тебе твою лилейную ласковую Лалу.
Вот и бейся, молодой,
В сыру землю головой…
Голова треснет – а земля не вздрогнет. Кряж не обрушится, берёза не тряхнётся, лист не шевельнётся…
Всех жизнь бьёт, и тебя била... Но так – не отделывала.
Гназд вышел из дому брошенных лошадей устроить. Глядь – бродят обе по двору, рассыпанное сено подбирают. Подошёл он к своей кобылке добродетельной. Ласково похлопывает, ласково хлеб суёт посоленный, говорит ласково:
– Лошадка ты моя золотая! Какая ж ты умница! А я-то, дурак беспробудный – отколотил тебя ни за что…
Она хлеб жуёт, да глазом косит, да головою кивает.
Обнял он тогда лошадушку за шею за гибкую – да и хлынули слёзы с таким изобилием, какого и не подозревал в себе. Аж захлебнулся
– А! Девочка моя бесценная! Ты одна у меня осталась! Нет у меня, – всхлипывает, – никакой девочки, кроме тебя!
Почесал ещё за ухом. Повёл под навес, щедро овса в торбу насыпал, а сам всё плачет и перестать не может. Оттого что – побил он лошадь. Оттого – что послушайся умницу, поторопись, куда влечёт – всё иначе сложилось бы. Он бы дьявола на скаку уложил! Он же славно стреляет!
«Иииааа! Да, ладно уж, хозяин! Не убивайся так. Жизнь – сам сказал – не повернёшь. Принимай, какая есть. Ну – зря, конечно, ты так со мной… но – не сержусь! Такая наша планида лошадиная! Где видал ты лошадей без кнута? Кабы вы, всадники, коней своих слушались – многие беды на земле в воздухе бы растаяли, словно не бывало. Неохота коням на верную смерть. Неохота на злое дело. А влечёт их полей тишина и нежность земная. И всякая-всякая на свете любовь. Не плачь, бедный мой, друг незадачливый. Никто не знает, что кому в мире этом уготовано. И какой стороной что к кому обернётся… Ты встряхнись! Есть другие заботы – их ладь! Ты вон – того… Гнедого-то – не забудь. Он – что? За хозяина не в ответе. Скотина подневольная».
Гназд разнуздал вторую лошадь и пошёл в дом. Входит – видит: бабка кобеняк с девушки сбросила, обложила её тряпками-примочками, дух стоит в избе лесной-луговой, а перекрывает всё – смолисто-медовый: старуха растирает неподвижную девицу с ног до головы неведомым снадобьем.
Мужик в дверях остановился, стоит-глядит, раз случай вышел. До сих пор не до красот было. Только сейчас узрел. До чего ж стройное пленительное тело! И на такую-то красоту… Гад!
Опять захлестнула ярость. Опять на стенку полез. А всего сильней – на себя злоба кипела. Бабка вдруг обернулась:
– А ну, касатику… иди… дело тебе тут.
Он быстро подсел рядом.
– Вот, – сказала Нунёха, – чем об стенки биться да зубами скрипеть – займись-ка: в кадушке полотенцы мочи да клади… и беспрестанно меняй, как нагреются… да вот – питьё ей, то и дело, давай… в уста капай понемногу. Кости целы, кровь не сочит… горячка… так ведь болезни Господь во благо посылает… малые горести – в защиту от больших…
– Малые… Ох, бабку! – простонал Гназд.
Внимательный старухин взгляд окинул его.
– Да ты, – одёрнула строго, – на девку-то не пялься! Делай, что говорю! А то нас обоих на завтра не хватит.
Он послушно принялся за труды – как оказалось, немалые, потому что полотенца эти тут же нагревались, едва обкладывал ими странно-розовую девушку. Засучи, брат, рукава: дело предстояло долгое и тяжкое.
Старуха, зевая, скрылась в углу за пологом. Напоследок слабо пробормотала:
– Буди, коли что…
– Спи, – махнул он рукой.
И пошла работа, как у косаря в страду. Полотенце намочил, отжал, положил, а нагретое снял. Пока его мочил да прилаживал – первое горячее! «Этакое пекло! – пронимал страх. –Что ж там внутри-то делается, если снаружи жар такой?! Что живого останется?!»