Трав медвяных цветенье
Шрифт:
Однажды зимой в воскресенье выходящие со службы Гназды лицезрели на площади пред храмом тройку лошадей… а верней, двойку с половиной: третья лошадка совсем молодая, и тягала вполсилы. Над санями время от времени перекошенной крестовиной угловатых плеч приподнимался незнакомый мужик и надсаживал мощную глотку: «Где тут Стах Трофимов?!»
В крепости Стахов Трофимовых наблюдалось около десятка. То один, то другой подбоченивались пред чужаком:
– Ну, я Стах Трофимов…
Тот задумчиво оглядывал то немолодого бобыля, то кряжистого отца семейства, то парнишку-выученика и сокрушённо вздыхал:
–
Стах вынырнул из притвора, процеживаясь меж степенных старцев: ужас как торопился к обеду, но его толкнули в плечо. Да он и сам услышал, как на все лады выкрикивают его имя, и оглянулся. В грубоватом лице и радостном оскале крупных лошадиных зубов сомневаться не приходилось. С того чёрного дня минуло три года. В тот день не мог Стах его не запомнить. В тот день Стах во всё, что попадалось, глазами вцеплялся: а вдруг неправда! Но никогда после не думал встретиться. Приведёт же Господь! Племянник Токлы!
Племянник углядел его, когда тот ещё проталкивался к саням. Лошадиный оскал распахнулся шире бороды.
– Тот! Он самый! Тёткин полюбовник! – гаркнул издалека на всю площадь. – Уж его зарёванную рожу среди любых узнаю!
Стах споткнулся и стиснул челюсти. Ну, что? С размаху в глаз человеку заехать? Не для того, поди, прибыл, чтоб в глаз получить. Потолковать сперва надо.
Перемогся Гназд и, цепенея от сдержанности, мягко приблизился к гостю. Тот спрыгнул с саней и восторженно хлопнул его по спине:
– Здорово, парень! Сколько ж я до тебя добирался! Это рассказывать… – он обречённо махнул квадратной пятернёй. И довольно заметил:
– Но у вас тут, гляжу, славные ребята. Засеку миновал – тут же двое с двух сторон лошадей под уздцы… Ну, расспросили, конечно… так слава Богу, мне чего скрывать? И проводили до самых ворот, любо-дорого. По лесам не мыкался…
Стах уже пришёл в себя. Ну, а в самом деле, не будешь объяснять похожему на крестовину мужику, что невозможно сказать «тёткин полюбовник» о том, что и по сей день больно откликается в глубине Стаховой души, и ни одна душа на свете о том не знает. Да и не со зла он. Назвал вещи своими именами. Потому Гназд радушно гостя приветствовал, и дружелюбные слова давай сыпать: какими путями, да какими судьбами, да что привело… А юная лошадка повернула к нему голову и смотрит. Потом ножками переступила – и опять смотрит. И Стах на неё загляделся: хороша! Нет, право, хороша. Тугая, литая, точёная, ни прибавить нигде, ни убавить, вершок за аршин, шея – лист аира, голова – бутон, а ноги – стебель, и глаза громадные, добрые, чёрные, и чёрная полоска по хребту переходит в хвост. Просто царевна-королевна по своим лошадиным понятиям.
– Чего лупишься? – рассмеялся гость. – Забирай! Твоя! Ради неё и приехал.
–Да ты что?! – вытаращился Стах.
– Вот – что! Уйми гляделки-то: успеешь, налюбуешься, – и объяснил уже обыденно, – тётка, отходя, завещала… с покойными, сам знаешь, не шутят. Как следующий раз её кобыла ожеребится, жеребёнка подрастить – и Гназду. Пусть будет память. Вон, всё бросил, тебя отыскал. Получай трёхлетку. Далеко вы, Гназды, гнездитесь, ну, да не впустую съездил: из нашей глухомани поди, выберись –
– Ишь как… – потёр лоб Стах и растерянно спросил, – а разве была у Токлы кобыла?
– Была, – пожал плечами племяш. – Всё когда-то у людей бывает… а, как дядька помер, она кобылу к нам поставила: не прокормить. Да и зачем ей? А мы ей сена, там, подвалим, дров. В село свозим.
– Так ведь лет-то сколько прошло, если ещё при дядьке кобыла была?
– Да тогда что! Только от матки отняли. Так что нынче – ещё ничего возраст. Вишь, ожеребилась – тебе приплод. Бери, не стесняйся. Она лошадка славная, сам увидишь!
Ну, конечно, Гназд кланялся и благодарил. И пригласил в гости, и за стол усадил, и лошадок обиходил. Отдаривать пытался – вот тут сложно получилось. Упёрся племяш – ни в какую:
– Это что ж за подарок будет? Это вроде я тебе продал? Да меня ж тётка замучит!
– Ну, как ты мне продал? Ты ж за лошадь мзды не просил. Я по своей воле тебе вручаю. Может, я тоже на память хочу… – и понизил голос:
– Да я тебя уже за то озолотил бы, – поведал сокрушённым шёпотом, – что за столом в родительском доме ни разу не припечатал ты меня «тёткиным полюбовником».
– Да к слову не пришлось… – озадаченно почесал затылок племяш.
А кобылка пришлась. Как родная. Через два года под седлом пошла. Лезло, конечно, в голову Токлой её назвать, да неловко: лошадь же… Заглядывая в её блестящие глаза, Стах испытывал стойкое и необъяснимое чувство, что оттуда, из этих глаз, льётся на него свет, что витал когда-то в горнице Токлы. Добрый свет. Вечный свет. Не от того ли света ему, погодя, Лала явилась…
Кобылка моргала чёрными густыми ресницами и тёрлась носом о плечо, а хозяин смотрел с улыбкой, и думал: «Глупая ты девчонка!» – и сердце мягчело. Так имя и получилось.
В дружественном союзе они преодолевали многие вёрсты, не зная послаблений, не допуская заминок. Пару раз за зиму прорвались они чрез лихую засаду, раз от погони уходили, отстреливаясь. Птицей летала легконогая Дева, за версту чуя злые глаза, и оттого ей везло. Правда, пуля срезала ей кончик уха. Оно исходило кровью, и Стах заботливо лечил его, хмурясь и бормоча укоризненно: «Ну, и звери! Как же можно так с невинными девицами…» Кобылка обиженно вздыхала и хрупала морковкой.
Потом пришла весна, дороги развезло в слякоть. Потеплело, но ветер стал влажным и пронизывал насквозь. К копытам липла вязкая глина, бока захлёстывало жидкой грязью, но кобылка упорно шла, потому что хозяин убеждал её в этой необходимости знаками шпор и трепал по шее, приговаривая: «Ну, давай-давай, непорочная!»
Зато вскоре, когда просохли большаки, и весна вошла в силу – звонко и весело цокалось лошадке в лёгком ветерке, под славным солнышком – в ожидании, когда хозяин спрыгнет с неё и подтолкнёт пастись на зелёный лужок. Соскучилась за зиму по наливающейся земными соками травке. Травка – ну, мечта! Ну, благодать! Девица бродила в лугах, грациозно перебирая жилистыми тонкими ногами. Крепкие зубы деликатно-неторопливо покусывали зелёные соцветья с величайшим наслаждением. Громадные глаза вопросительно косились на Стаха.