Трав медвяных цветенье
Шрифт:
«Ииа, хозяин! Что ж ты такой печальный?! Ты глянь – как зацвела земля вокруг! Глянь, как призывно вьётся белый шлях за далёкие холмы! Как солнечный луч дробится в ряби речной! Отчего не нырнёшь, не поплаваешь – когда купаешь меня в ласковой воде да песком трёшь?!»
«Что тебе сказать, кобылка глупая - дитя несмышленое? Потому не тянет меня нырять-плавать в ласковой воде, что из той из воды в прежнее лето - выплёскивались руки нежные – да на плечи мне ложились. Оттого в воду несладко мне – что из той, из воды – ровно год назад - выловил себе на горе – чудную рыбу серебряную».
«Ииа! Не вешай нос, хозяин! Жизнь - во всём разберётся. Куда длинней лошадиного - век человечий!
Да что там, друг сердечный, любимый преданный хозяин мой! Увидим с тобой мы ещё разные края и пути неведомые, увезу тебя в такие дали, где закружит пестрота ярких красок-впечатлений, и увлекут бурные струи всего любопытного да интересного! Ты меня, лошадку, не знаешь! Я, лошадка – судьба твоя! Ты меня послушай. А если взгрустнётся – травку свежую на лугу пощипи…»
«Ах ты, глупышка! Ну-ка, держи цукерку! Где мы едем-то с тобой? Узнаёшь? Места знакомы. Дорога на Скены. Вдоль и поперёк изъезжено. Да и тебе не вновь. Бывали! У меня здесь давние стоянки, и не одна. На такую стоянку – вот – выходим с тобой, и тебе, девице – знать не надо, за какие такие подвиги привечают меня сладкие вдовы. С ними, понимаешь… взаимовыгодный договор. А только – ложится грех на душу. Как заночуешь – так и грех. Ты, целомудренная, того греха и не ведаешь. Да вам-то, лошадям – оно в грех не вменяется. Чего со скотины взять? Царствие Божье не лошади – люди наследуют. Только не такие, что по хозяйкам шастают. Вот с этим я, девочка моя – не справляюсь. Ну-ка – поторопимся. Смеркается».
«Ииа! Рассвело! Пробудись! В путь! Что-то не выспался ты, хозяин! А хозяйка твоя ничего! Славная такая. Тебя встретила-приветила, мне не поскупилась на овёс. Глянь-кось! Рубашечку тебе исхитрилась постирать! С такой хозяйкой расстаться жаль… ан, придётся. Вон, вон! прощаешься с ней, рукой машешь, кричишь с седла, что скоро заедешь. Жаль обманывать бедняжку. Никогда тебе больше не бывать у ней. Эту дорогу впредь обходить тебе стороной. Суеверен ты…»
«Суеверен… Что ж? Пожалуй. Суеверен по глупому! Хуже старой бабки! Хуже дурачка с паперти! От этого от суеверия – впору вешаться! Прости, Господи! Отчего я не доверился тебе, Господи, всеми помыслами да составами?! Отчего с молитвою да пылкой верой – не ринулся в чёртову пасть? Али я не ведал, что хранит Господь предавшихся ему беззаветно? Вздумал своим умом оберечься! Решил охраниться опасливо! Накажи меня, Господи! Поделом молодцу оробевшему!»
Поделом…
*
Со своей животиной – воплощением невинности – миновал Стах Скены, а за Скенами дорога взяла на северо-восток, шла ровно, гладко, и он знал, что так же ровно и гладко будет она ложиться пред ним многие вёрсты – весь день. Он опустил поводья – Девка шла мерно, плавно, и он не сомневался, что ему обеспечено два-три часа такого хода. Уж здесь-то кобылка была грамотная!
Расслабился – и сморило. И задремал, покачиваясь в седле.
Сон казался лёгким. Сквозь смежённые веки ощущал он яркое солнце, мерным колыханием тела чувствовал движение лошади - и то проваливался в сон, то выныривал. Ему снился дом. Снилось – что ссылка в Полочь – это недоразумение и ошибка. Вдруг осенило – как же он раньше не понял, должно быть, забыл просто?! – что никто же не гонит его
И так вот ехали они с милой кобылкой – душа в душу, долго-долго, тихо да плавно, всё на свете позабыв, и было это замечательно!
А потом – чувство блаженства – медленно перетекло в чувство тревоги. Как будто собиралась гроза. Исчезло ласковое солнце. Пошли хлестать ветки. Гназд с трудом разлепил веки, одурело осмотрелся.
– Ты это куда забралась, скотина?! – свирепо рявкнул на лошадь. Лес смыкался над головой, стеной стоял по обе стороны узкой, кочками, тропы. Куда занесло? Ничего понять не мог. Едва разглядел солнце сквозь древесный заслон. Лошадь взяла восточнее, Гназд сообразил, где она разошлась с дорогой. Была там, в двух верстах от деревеньки Балки, заросшая тропа. Совсем забыл о ней. Чего туда кобылу привлекло?
Лошадка у него нежная. Сердечная, прямо сказать, лошадка! Голову на плечо кладёт и влюблёнными глазами глядит. И он-то в ней души не чает! Знай, гриву чешет да за ухом трепет! А как ещё обращаться с ранимой девственницей?!
Только тут презрел он всю её ранимость, оставил нежности. Зауздав покрепче, хорошенько кнутом отходил. Дева взбрыкивала и жаловалась тоненьким ржанием. На хозяина с упрёком воззрился тёмно-коричневый, со скрытым глубинным сиянием, глаз, отчего кнут сам собой опустился – но Гназд рассерчал ещё больше:
– Опять ты! Опять напомнила!
Впрочем – лошадка, вроде, поняла, за что получила. Подрожала слегка – и, подобравшись, мягко ткнулась носом в дружеское плечо. Стах посмотрел на неё испытующе – и примирительно по шее похлопал. Ну-ну! Ладно! Разобрались!
А дальше – что же? – назад ворочаться? И время жалко, и лошадь… Дорогу-то молодец порядком заспал. Кнут достался кобылке. Хотя – следовало бы – ему. Ну, да хозяин – барин…
«Эх, – думает, – пойду – как шёл! Через лес! Сверну потом на приметную безымянную тропку и выйду на Горчанский тракт. А уж там – доберусь до Мчены. Не особо дальше – но лучше, чем возвращаться. Суеверен, что поделаешь…»
– Ну, падаль! – прикрикнул он на барышню в застарелых остатках гнева, – ступай, куда сама залезла!
Кобылка виновато затрусила. Гназд уж не спит, конечно: не впрок оказался сон. Разнежился, понимаешь… Невеста, де, прекрасная! Нет у тебя, дурак, невесты! Лошадь есть.
Ну, что ж? Едет себе. На тропу глядит. Больно ухабиста. А дальше – и вовсе завалы, буераки, бурелом. Зимой, видать, наломало. Ну, думает, Стаху – забрался ты! И поделом тебе, соне и греховоднику! Ночью отсыпаться следует, без хозяек – тогда не будешь днём носом клевать!
Смотрит – под лошадиными копытами болото зачавкало. Давно здесь не хаживал – однако, помнится, в болоте не вяз! Потому – не смутило. И кобылка не смутилась – везла без жалоб. А всё ж молодец злился: дёрнуло же дурёху променять прямоезжую укатанную стёжку – на эту хлябь кочкастую! Завезла в трясину на мороку, кикиморам на забаву!
И только так подумал – где-то далеко-далеко, еле слышно! – шелестящую тишину пронзил тонкий звук. Такой странный звук – какой в лесу не встретишь! Ёкнуло внутри – Гназд перекрестился. Все мы во грехах – а всё ж до сего дня не было ему таких искушений. Не стонали странные голоса посередь леса!