Трепанация
Шрифт:
– Вот черт, она таблетки выпила. Нужно срочно сделать промывание, – почти скомандовал он Лене.
– Хорошо, иди, я сама справлюсь, – волнуясь, ответила та.
– Может, я помогу? – предложил Александр.
– Я позову, если что.
– Хорошо.
Саша подошел к священнику лишь на секунду.
– Вот она, ваша любовь, – и пошел дальше к телефону.
Священник прислушивался к тому, что происходило в ванной. Слышался приглушенный голос Лены и плач Вероники. Еще он уловил, что Александр кого-то пригласил зайти. Александр вернулся к столу с пепельницей и сигаретой. Отодвинув стул так, чтобы удобно было положить ногу
– Не обижайтесь, Володя, но я вам вот что скажу. С одной стороны, вы нам очень навредили своими убогими рассуждениями, банальными до хрипоты. С другой стороны, я понимаю, что вы не виноваты. Есть же люди, у которых нет музыкального слуха, и вся музыка для них – это какофония. Ну, может, за исключением ритма. Или есть дальтоники. Что тут поделаешь. Это в некотором смысле уродство, но незаметное окружающим сразу.
Он замолчал, то ли обдумывая, что еще сказать, то ли забыв, какую мысль хотел выразить.
– Вы существуете, и в этом, видимо, есть своя логика. Я на вас не в обиде.
Видно было, что он не закончил мысль, что-то утаив.
В дверь постучали, и она тут же открылась. На пороге стоял высокий темноволосый юноша. Его темные глаза были устало-грустными.
– Можно? – спросил он, глядя на Александра.
– Да, Паша, заходи, – пригласил тот.
Садясь за стол, парень протянул священнику руку и представился. Священник привстал и назвал свое имя.
– Священник, – пояснил Александр и, встав, пошел к ванной комнате.
Он приоткрыл дверь. О чем-то переговорил с Леной.
Дверь открылась, и Вероника с опущенной головой прошла в соседнюю с гостиной комнату. Лена все время поддерживала ее.
За это время Паша узнал, как сюда попал священник, а тот в свою очередь – что раньше понедельника (а сейчас была пятница) эвакуировать его автомобиль не получится.
Вернулся Саша. За ним Лена, которая предложила выпить чаю и собралась идти на кухню, но Александр сказал, что он сам все приготовит. Она удивилась, но промолчала.
Когда Саша ушел, она подсела к Паше и сказала, что с Вероникой все в порядке. Она будет спать, но утром надо что-то решать. Оба замолчали, разглядывая свои руки. Вернулся Саша с чаем. Налил священнику и себе. Паша поднялся и сказал, что ему надо идти. Саша пошел его провожать и долго не возвращался. Без разговоров Лена включила телевизор и, глядя в экран, о чем-то думала. Священник так же рассеянно смотрел в телевизор. К тому времени, когда вернулся Саша, священник чувствовал, что если сейчас не ляжет в постель, то упадет без сознания. Саша что-то нашептал Лене на ухо, и она, быстро убрав со стола, предложила священнику прилечь тут же в гостиной на диване, дав ему плед и небольшую подушку. Свет выключился, и все ушли.
– А как же вы попали на дорогу? – спросил Иван, пытаясь отыскать конец истории отца Феодосия.
– Не знаю, – задумчиво проговорил священник, – не знаю.
Помолчали.
– Мне кажется, грешно так думать, конечно, но только выходит, что этот Александр Александрович опоил меня чем-то снотворным, так, что я очень крепко заснул. Потом оттащили мою машину на дорогу и меня спящего усадили за руль. А потом, вы, Иван, в нее врезались, и я очнулся.
Он опять замолчал.
– Только так получается, понимаете? Они же знали, что я заблудился, правильно? Значит, если меня вывезти тайком, то я вряд ли найду их поселок снова. Оставлять меня
– Странная история. Даже не верится, что такие люди существуют, – задумчиво проговорил Иван.
– Существуют, еще как существуют. Многообразие столь велико, что иногда кажется совершенно непредсказуемым. Мы все живем в своих мирках, и наше сознание успевает вжиться и осознать тех немногих людей, с которыми мы общаемся, но за пределами этих мирков – необъятное море человеческих душ. Со стороны только может показаться, что они похожи, но их страдания, их жизни очень разные.
Он задумался о чем-то.
– На все воля Господа нашего, – и перекрестился. – Бедные, бедные люди. Как, Иван, жить человеку в мире, где Бог умер, прости меня Господи, – и он опять перекрестился, – а любви не существует? Ради чего жить? Что должно удерживать человека в этом мире, полном страданий?
– Я думал, вы знаете, отец, – ответил Иван, – а вы в таком же поиске, – закончил он грустно.
– Я счастливый человек. У меня есть вера. У меня есть Бог, и я Его слуга. В этом мое высшее назначение. Но я много страдал, прежде чем выйти на этот светлый путь. И пусть я несовершенен, я становлюсь с каждым разом чище и возвышеннее, служа Ему и возвращая на путь истинный заблудившихся людей. А это такая благодать, что я готов неустанно Ему молиться, – почти торжественно, со слезами на глазах говорил священник.
Через пару дней отца Феодосия выписали. На прощание он долго беседовал с Иваном, как, собственно, и все время, пока они находились вместе. Иван рассказал ему о своей жизни. Как оказалось, в детстве он был крещен. Неудивительно, что эти беседы повлекли за собой обсуждение жизни Ивана. Батюшка мало говорил и ни на чем не настаивал, но Иван как-то незаметно для себя стал пересматривать свою жизнь. Возможно, для того, чтобы понять, как жить дальше.
Стало ясно, что за малым исключением это был довольно обычный вариант существования биологического индивида в социальной среде под идеей интеллектуального превосходства. Как большинство интеллектуалов, он мечтал о том, чтобы стать личностью, и упорно стремился покорить общественно значимые вершины. Сейчас он понимал, что это, безусловно, движение, но направление его абсолютно неочевидно. Еще он понял, что личностью стать невозможно, поскольку это состояние, как и счастье, и любовь, человек лишь может переживать, но быть или находиться в нем невозможно. Иначе говоря, любой человек испытывает мгновение, когда он смело может назвать себя личностью, и это возможно тогда, когда такая личность самостоятельно ставит перед собой высокие цели и стремится к их достижению.
Он много плакал, но всегда после этого испытывал облегчение.
Кажется, заснул.
Эгологи, или О человеке, все время задававшем вопросы и в конце концов сломавшем мир
Я не знаю.
Я не знаю.
Я не знаю.
И это уже музыка. Это уже невидимые колебания, побуждающие чувствовать.
Я знаю.
Я знаю.
Я знаю.
Это тоже музыка. Но, согласитесь, слишком высокомерная, слишком правильная, слишком завершенная, чтобы быть живой.