Трепанация

Коротенко Александр Викторович

– А какой смысл в удовольствии? Смысла нет, есть цель. Больное сознание ищет только новое. Новизна, впечатления, познание.

– Опыт ради опыта. Знание ради знания. Кому это надо?

Он провел рукой по бороде у самого рта.

– Вначале это была форма жизни. Но сознание вышло из-под контроля и начало жить своей жизнью. Так уж получилось. Прости.

– И сейчас это сознание пытается понять смысл в этой бессмыслице?

– К сожалению, да.

– Значит, я болен? Вот откуда эти бесконечные вопросы.

– Да.

– Но это же мучительно?

– Болезнь всегда мучительна. Любое развитие мучительно.

– А спасение есть? Есть спасение? Как можно спастись? Скажи. Как тебя зовут?

Я схватил его руку своими руками и почувствовал, что под одеждой ничего нет. Я посмотрел ему в лицо. Оно стало прозрачным. Или мне это показалось из-за прямых лучей солнца.

– Тебе лучше не знать мое имя.

Он встал. В его руке оказалась толстая суковатая палка, которую он использовал как посох. Длинные белые одежды скрывали его тело до самых пят. Он посмотрел на меня сверху вниз.

– Спасение есть. Оно в тебе.

– А Тот, который понес Свой крест, Он знает?

– А как ты думаешь?

– Я не знаю.

– Так спроси у Него. Еще не поздно.

И он растворился в толпе прохожих.

Тут надежда заполнила меня, и я решил догнать

Его и расспросить еще раз.

Я встал и пошел по светлой полоске, иногда переходящей в пунктир.

Вскоре строения окончились, и я оказался перед пустырем, на котором стояло много вкопанных столбов. На них висели люди. Кто-то висел молча, кто-то кричал, но все они образовывали порядок.

Я стал подходить от одного столба к другому, пытаясь найти Его. Я боялся не узнать его. Я заглядывал в лица распятых на столбах, пытаясь припомнить, кто из них Он.

Наконец, в конце строя я увидел знакомое лицо или, точнее, образ. Я приблизился почти вплотную и, пытаясь заглянуть в глаза, спросил Его:

– Это Ты?

Но Он молчал.

Преодолевая брезгливость, я потрогал Его за ногу, а затем подергал Его ступню, пытаясь обратить на себя внимание.

Его глаз открылся, и Он посмотрел на меня.

– Скажи, Тебе больно? Тебе так же больно, как и обычному человеку? Или нет? Зачем Тебе это надо? Скажи, зачем Тебе этот ужас? Что Ты хочешь этим сказать?

Но Он молчал.

– Прошу Тебя, скажи, в чем спасение?

Я понял, что ответов не будет, повернулся и пошел от Него, как вдруг услышал, что Он что-то говорит. Я обернулся и расслышал лишь:

– Зачем Ты меня оставил?..

Когда я вернулся к Нему, Его глаз был закрыт, и сам Он был неподвижен.

Повинуясь инерции, я подошел и потряс Его ступню. Никакой реакции. Я повторил попытку обратить на себя внимание еще раз, и сильнее. Мне показалось, Его голова приподнялась. Вот тогда я и подумал: что, если освободить Его? Снять с этого столба.

Не отдавая отчета в возможности конечного результата, я изо всех сил дернул Его ногу на себя… и она отломилась. Осознание того, что в моих руках Его конечность, вызвало во мне не только шок, но и рвотный рефлекс. В испуге я бросил ее на землю. И только после этого я увидел, что она раскололась на несколько кусков. Я поднял один из них. Это был гипс. И как только я успокоился, точнее, как только мое сознание пришло к выводу, что это не живая плоть, тут же подступил другой, не менее мощный страх. Ведь меня могут увидеть. Ведь могут увидеть, что я наделал. От ужаса я проснулся.

Покой похож на счастье. Как и счастье, он лишь состояние. Но измученное сознание, попадая в такое состояние, отдыхает. Оно дремлет, вяло и добродушно, замечая действительность только на своих границах. Это боец, вернувшийся в казарму, но не покинувший войну. Хотя какая разница нам до того, что есть, что и почему, если нам хорошо?

В таком состоянии находился Осип, стоя перед окном с чашкой кофе и глядя на деревья. Он был спокоен, и мелодия его размышлений была очень тихой и нежной. Такой тихой, что ее невозможно было расслышать, и лишь мягкие волны приятной вибрацией ощущались его душой.

Чашка была в ярких красных цветах, большая и старая, с потертой позолотой. Эта чашка была времен его детства. Мама наливала в нее чай или компот для него. Чашка терпеливо ждала его на столе к завтраку или ужину, пока он оканчивал свои дела.

Когда мамы не стало, ему пришлось самому мыть чашку или доставать из шкафа, и это сблизило их. Этот стандартный холодный фаянс стал частью его жизни, а значит, им самим. Она не стала живой, но стала одухотворенной.

Он взял ее в обе ладони и, ощущая тепло, подумал, что жизнь его, в сущности, всегда остается статичной. Ничего страшного в ней не происходит. Сменяются предметы. Реже люди. Он взаимодействует с внешним миром, но как будто только внешней оболочкой, руками, словами, но никак не своим миром, своей сущностью. Его мир остается неприкасаемым. Несоприкасаемым. Это счастье, беда или неизбежность?

Вот жил он со своей мамой. Много лет. И что? Знал ли он этого человека? Нет. Не знал. Он мог лишь сказать, как она к нему относилась. Не более того.

Или отец, которого он не помнил, но мог бы рассказать, что это был умный, сильный человек. Мудрый и очень заботливый. То, что он не общался с сыном, видимо, было связано с серьезными обстоятельствами. Но если бы они встретились, отец бы наверняка все объяснил и извинился перед ним за это. Ведь он был мужественным человеком. Ученый не может не быть мужественным.

Правда, Осипа смущало то, что прошел почти месяц, как он написал ему письмо, в котором указал и свой адрес, и номер телефона.

Впрочем, он помнил, что ему нелегко далось это письмо, и полагал, что отец тоже должен все обдумать.

А вдруг он приедет неожиданно, чтобы сделать ему сюрприз, и готовится к этому. Чтобы не писать, не звонить, а вот так взять и приехать и лично с ним поговорить.

Осип многократно возвращался к тому, что написал, прочитывая мысленно письмо от начала до конца или останавливаясь на отдельных местах. Оно было нервным, неровным. Начав с традиционного приветствия и перечисления основных событий своей жизни, он все же перешел на упреки и обвинения в адрес отца. Вспоминая мелкие эпизоды, он придавал им драматизм отчаяния ребенка, оставшегося без отца, и выдавливал из себя горечь и разочарование, а иногда и страх оставшегося в одиночестве сына.

В конце концов, обида иссякла, а боль остыла, и он рассказал о своих достижениях и мечтах, о том, как они встретятся и опять станут отцом и сыном. Какое же это счастье – иметь отца.

Осип посмотрел на часы. До встречи с психологом оставался час.

Он довольно быстро собрался, потому что заранее знал, что наденет.

Выйдя из квартиры и спустившись по лестнице, он вышел на улицу. Перед подъездом сидели две старушки. Они удивленно с ним поздоровались, отвечая на его приветствие. Раньше он этого не делал, потому что не замечал их.

Он ощущал, что мир стал объемным. Очень объемным. Дома, люди, машины, деревья. Всего стало много, и он был в центре. Он шел к метро, и центр перемещался, сохраняя вокруг себя большое пространство.

В метро было, как всегда, много людей, но если раньше он ощущал их как однородную плотную массу, то сейчас с интересом их разглядывал и удивлялся их разнообразию. И все равно не мог представить себе, что они мыслят и чувствуют так же, как он.

Ощущение покоя сохранялось в нем и тогда, когда он шел по коридору к кабинету психолога.

Войдя в приемную и никого не обнаружив, он посмотрел на настенные часы и понял, что пришел на шестнадцать минут раньше.

Первой мыслью было сесть в кресло и подождать, но он подошел к двери кабинета Александра Борисовича и, постучав, сразу открыл дверь. Никого.

Предстоящая встреча с психологом радовала Осипа. Ему хотелось рассказать, как непросто, но все же ему удалось написать письмо и выразить

свои чувства.

Он прошел к столу, чтобы сесть в привычное кресло, но взгляд, скользнув по разложенным бумагам, зацепился за нечто знакомое.

На столе лежало письмо, отправленное им отцу.

Он машинально взял его в руки. Оно было вскрыто.

Сев в кресло и замерев, он пытался найти этому объяснение, но мысли не хватало какого-то звена.

Возможно, Александр Борисович…

Послышались шаги. Кто-то вошел в кабинет. Осип обернулся. Александр Борисович.

– Здравствуй, Осип.

Психолог входил в кабинет. За ним показался Вениамин.

– Оставь нас, пожалуйста, Веня, – сказал он сыну.

Тот послушно закрыл за собой дверь.

От неожиданности Осип привстал с кресла с письмом в руке.

Психолог подошел к нему, положив руку на его плечо, чтобы тот сел.

Сам он сел напротив, положив локти на колени, и, упершись подбородком в руки, смотрел куда-то вниз.

Осип ждал ответов, психолог их обдумывал.

– Твое письмо мне переслали из Штатов. Я там жил. В общем, я твой отец, Осип.

Он пристально посмотрел в глаза сыну и выпрямился, как человек, готовый принять неизбежный удар.

– Но ведь ваша фамилия Гордон?

– Сейчас да. Я поменял ее, когда переехал.

– И моего отца звали Аарон. Аарон Розенберг.

– Да, теперь я Гордон Александр Борисович.

Осип уставился в письмо.

– Я тоже не знал, что ты мой сын. У нас принято записывать клиентов по именам. Я не знал твоей фамилии и отчества. Хотя, конечно, мог догадаться. Осип и мать-переводчик. Отец уехал в Америку.

Он помолчал.

– Все правильно. Я мог догадаться. Понимаешь, на некоторые детали не обращаешь внимания. Они кажутся несущественными.

– Я не знаю, что сказать, – тихо сказал Осип.

– Ну что тут скажешь. Лично я рад, что так все получилось.

– Почему же ты… Вы раньше меня не нашли? – угрюмо проговорил Осип.

– Понимаешь, твоя мать разорвала все отношения со мной, когда я решил уехать. Она была своеобразным человеком. И потом, я думал, что вы переехали в Ленинград. Там ей предложили работу в университете. Она собиралась, по крайней мере, переезжать. Из-за этого, собственно, и возник конфликт. Из-за этого она не захотела ехать со мной. Так мы и развелись. Еще до моего отъезда.

Он задумался.

– Я не мог ее заставить. Ты же знаешь ее характер.

– Ты прочел мое письмо? – спросил Осип.

– Да, конечно, и не один раз.

– Если бы я знал, что ты мой отец, я бы не писал.

– Почему? – он положил руку на его плечо, но, почувствовав напряжение в теле сына, убрал ее.

– Извини меня. Извини, что так получилось. Но я очень радовался твоим успехам, читая письмо, – попытался весело сказать отец.

– И что вы скажете об этом?

– Как твой психолог я рад, что ты это сделал. Очень важно, что ты выразил свои чувства. Ты на правильном пути. Мы договаривались, что ты его напишешь и мы обсудим его вместе, но ты пошел дальше, и это хорошо. Понимаешь, рано или поздно у любого думающего человека возникает ощущение бессмысленности жизни. Когда мы живем, чтобы потреблять и, таким образом, обеспечивать существование нашего организма, это вроде понятно. Но когда речь заходит о сознании, оно хочет понимать, ради чего копятся знания. В какой-то момент мы понимаем их ограниченность, и это создает сильный дискомфорт. Ты понимаешь?

– Да.

– Основная проблема, как я понимаю, в том, что отсутствует реализация. Но и достигнув реализации, многие не успокаиваются. Причем я говорю лишь о функциональной стороне, а ведь этиология нам не понятна. Я лишь пытаюсь помочь. Я не знаю ответов. Я пытаюсь сориентировать движения твоей души в том направлении, которое она сама для себя избирает. Не более того. Образно говоря, я пытаюсь помочь тебе разобрать завал или обойти его на твоем пути.

– Но ты ведь мой отец, или это ошибка?

– Нет, никакой ошибки нет. Ты мой сын. Как отцу мне больно было читать отдельные места твоего письма. Но я сказал себе: ведь мы вдвоем сделали движение вперед. Какой смысл вспоминать и упрекать кого-то в том, что давно произошло и к чему не может быть возврата? Ведь, в конце концов, ты стал умным, красивым и сильным мальчиком. Конечно, жаль, что меня не было рядом с тобой тогда, когда ты во мне нуждался. Но взгляни по-другому. Сложись все иначе, чем вышло, ты бы стал другим, возможно. Твоя судьба – совокупность неповторимых обстоятельств, и это надо принять как данность.

Он замолчал, глядя на сына и пытаясь угадать его ощущения.

– Кто-то жалуется на избыток солнечного света… – не закончил мысль психолог.

Осип продолжал слушать, но сидел слегка пришибленный. Новые обстоятельства, свалившиеся на него, настолько дезориентировали его сознание, что оно не могло определиться с эмоциональной реакцией: радоваться тому, чего он так долго ждал, или злиться на того, кто оставил его без внимания.

Александр Борисович был хорошим психологом. Он сознавал, что новость и ее неожиданность ввели Осипа в эмоциональный ступор и ему нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли и осознать ее. Поэтому он понимал, что сыну необходима привычная среда. Ему нужно вернуться в свой мир. Туда, где ему комфортно наедине с собой.

Александр Борисович был хорошим психологом. Беда лишь в том, что психологом он был всегда. А Осипу нужен был отец, так он думал. По крайней мере, в этот момент ему нужно было не понимание, а сочувствие.

Ребенку нужно, чтобы кто-то разделил с ним остроту его чувств, остроту его боли, а не объяснения. Даже самые умные.

Кажется, это так банально, так очевидно, но очень трудно достижимо.

Видимо, как профессионал Александр Борисович боялся быть вовлеченным в чужие страдания. Боялся эмоциональной инфекции, эмоционального заражения.

– Хочешь воды, Осип? – от нехватки слов спросил Александр Борисович.

– Нет, спасибо. Я, наверное, пойду, – скорее предположил, чем намеревался это сделать Осип.

Он продолжал смотреть в пол. Его состояние внешне было обманчивым. Он ничего не обдумывал, как могло показаться со стороны. Его мозг, наверное, обрабатывал новую информацию, но сознания это не касалось.

Его сознание, приученное анализировать, прокручивало грустную мелодию со словами «и зачем я ему нужен».

Действительно, успешный, состоявшийся человек. Такой органичный в своей завершенности. Настолько сильный, что способен помогать другим. Самодостаточный.

И тут вдруг этот вопрос, эта заноза. Сын. Что с этим делать? Куда это девать? Как с этим жить дальше?

А никак. Как жил, так и буду жить дальше. Ну, есть человек, биологический родственник, и что? Никаких связей. Ничего общего.

Приблизительно так текла мысль Осипа, когда он представлял, что так думает его отец.

Отец сидел в своей привычной позе мудрого наблюдателя и, видя замешательство сына, полагал, что вспыхнувшие надежды в одинокой душе этого молодого человека будут мощным стимулом для его жизни. Потребуется время для того, чтобы они привыкли к новому состоянию родственной близости, но, в конце концов, они станут близки. Время все расставит по местам.

Так, надеялся Александр Борисович, думает его сын.