Третьего не дано
Шрифт:
Номер оказался угловым, находился на втором этаже, и это вполне устраивало чекистов. Они первым делом сняли свою вымокшую одежду, развесили ее на стульях.
Потом набросились на сухую, солонющую воблу. Расправившись с ней, запили скудный ужин водой.
Блаженно растянувшись на койках, они молчали, и каждый думал о том, что предстоит им сделать завтра...
...Когда Петере привел Калугина и Мишеля к Дзержинскому, их было трудно узнать. Вместо кожанки, которую Калугин не снимал даже в жаркие дни, на нем мешковато висел порыжевший на солнце пиджак. Брюки навыпуск были заправлены в изрядно
Мишелю пришлось расстаться со своей любимой вельветовой блузой и облачиься в косоворотку, в которой он выглядел молодым школьным учителем. Усики и начавшая отрастать бородка, окаймлявшая его бледные скулы, преобразили лицо.
– Великолепно!
– удовлетворенно сказал Дзержинский, придирчиво осмотрев их.
– Ну, как вы думаете, товарищ Калугин, признают они вас за своего?
– А пусть попробуют не признать, - пробасил Калугин, вытягиваясь во фронт и отрывисто прикладывая ладонь к воображаемому околышу фуражки.
– О, кажется, похоже, - улыбнулся Дзержинский.
– Вот уж не думал, что у вас получится.
– А я сам разве думал, Феликс Эдмундович?
– с обидой произнес Калугин.
– Да я после всей этой комедии до конца своих дней казнить себя буду. Играть беляка и to противно, краба ему в печенку!
– И чего расхныкался?
– вскинулся Петере.
– А то ведь заменю, ей-богу, заменю!
– Нет, зачем же заменять?
– испугался Калугин.
– Потерплю.
– Да, придется потерпеть ради дела, - сказал Дзержинский.
– Задание чрезвычайно рискованное и ответственное. Если обезвредим штаб казанской организации, считайте, что одну лапу Савинкову мы отсечем. А с одной ему разбойничать будет не очень-то сподручпо.
– Он лукаво взглянул на Петерса.
– Яков Христофорович, конечно, вас уже детально проинструктировал, для меня ничего не оставил. Но вам, вероятно, пригодится вот это письмо.
Вчера мы его перехватили. Пишет Валентина Владимировна Никитина, жена бывшего министра. Она держала у себя явочную квартиру и работала в савинковском "Союзе" как связная. Сейчас она в Казани, откуда и прислала это письмо. Вот что она пишет.
– И Дзержинский прочитал текст письма:
– "Дорогой Николай Сергеевич! В субботу приехала в Казань и в тот же день отправилась по условленному адресу. Дома никого не оказалось. Утром нашла хозяина.
На вопрос, где находится Виктор Иванович, хозяин состроил злую, удивленную физиономию. Из дальнейшего разговора выяснилось, что он напуган до крайности. Возмущен, что к нему уже несколько дней являются люди, требуют какого-то Виктора Ивановича, квартиру, адреса и так далее. Мало этого, оп получил дурацкую коммерческую телеграмму о подмоченной таре. Самого Виктора Ивановича нигде нет и не было уже больше трех недель.
Ввиду всего происшедшего я позволила себе превысить мои полномочия и объявила, что являюсь представителем нашего штаба. Это хорошо подействовало на настроение наших людей, которые были в полном отчаянии.
Присылайте кого-нибудь. Здесь путаница большая. Боюсь, что не справлюсь одна. Эсеры провоцируют, я уже установила разведку и буду парализовывать их действия насколько сумею. Наши молодцы подбодрились и начнут работать.
Решили мы эсерам ничего не давать, но
Валентина Владимировна Никитина".
Видите, обстановка усложняется. Если старые явки недействительны, надо во что бы то ни стало найти нужную публикацию с адресом, о которой сия дама здесь упоминает. Переворошите местные казанские газеты. Действуйте через Никитину. Учтите вот еще что. Они пишут в памятке для едущего разведчика: важным условием является внешний вид передвигающихся. Не должно быть никаких внешних признаков (галифе, френчи).
Одеваться следует возможно проще и даже неряшливо.
Никаких политических разговоров не вести. По прибытии на место соблюдать строгую конспирацию и продолжать разыгрывать прежнюю роль (крючник, артист, мешочник).
– Ясно, Феликс Эдмундович, - сказал Калугин.
– Вот и хорошо. Как настроение?
– Прекрасное!
– сияя, ответил Мишель.
– Просто ног под собой не чую, что дорвался до настоящего дела!
– Настроение в наших руках, - деловито добавил Калугин.
– Какое требуется по обстановке, такое и будет...
– Я часто думаю, - сказал мечтательно Дзержинский, - придет время, когда революция и дни, в которые мы живем, станут историей, и это раскаленное, огненное время напомнит о себе, как неповторимое, бесценное счастье.
– Как счастье...
– тихо повторил Мишель.
– Что ж, посидим на дорожку, - предложил Дзержинский.
– Присядь и ты, Яков Христофорович, - сказал он Петерсу, который взволнованно ходил по кабинету.
– По русскому обычаю.
С минуту они сидели молча. Дзержинский поднялся первым, крепко пожал руку Калугину и Мишелю:
– В добрый путь...
...Мишель вспоминал обо всем этом и торопил время, когда можно будет доложить Феликсу Эдмундовичу о том, что задание выполнено. Он взглянул на Калугина.
Тот лежал с закрытыми глазами и, казалось, дремал.
– Спишь?
– окликнул его Мишель.
– Выдумаешь тоже, - буркнул Калугин.
– Какой, к медузам в ребро, сон! Лежу и думаю: ни черта у тебя, балтийский морячок, не получится. Язык-то у тебя - корчаги ворочать, пни. А там требуется нежные разговорчики вести: "Соблаговолите...", "Честь имею,..", "Не извольте беспокоиться...". Тьфу!
– А ты больше молчи. И хмурься, хмурься. Рявкни пару слов - и молчок. Еще пару - и снова молчок. А всю разговорную процедуру возложи на меня.
– Идет!
– обрадовался Калугин.
– Выручай, И пофранцузски им что-нибудь вверни. Они это любят, каракатицыны дети... А если зарвусь, кашляни - я враз на сто восемьдесят. А то - форменный оверкиль...
– Это еще что за штуковина?
– Оверкиль? Это, браток, самое поганое, что может с моряком случиться. Это когда корабль вверх тормашками пойдет.
– Интересное словечко, - улыбнулся Мишель.
– Значит, главное - не допустить оверкиля?
– Вот именно...
– насупился Калугин, думая, что Мишель подсмеивается над ним.