Третьего не дано
Шрифт:
И вдруг он, не меняя доброжелательного выражения своего пухлого лпца, тем же заботливым, почти ласковым, приторным голоском спросил:
– Итак, господа, сколько вам платят в Чека за вашу работу?
Мишель не успел что-либо сказать, как Калугин рывком выхватил из кармана маузер.
– Провокатор, мать твою... Русских офицеров позорить!..
Толстяк попятился, закрываясь поднятыми на уровень лица пухлыми ладонями, будто ото могло спасти его от пули.
– К чертовой бабушке эти провокации, к черту шантаж!
–
– Мы не позволим... Полковнику Перхурову будет доложено...
– Господа, миленькие, к чему эти распри, - елейно проговорила Никитина.
– Иван Ннканорович, что это вы?
Вам надобно извиниться.
– Но вы же... вы же сами...
– Сейчас не время оправдываться, - резко оборвала его Никитина. Послушайте лучше, что рассказывают паши дорогие гости.
– Я с удовольствием отрекаюсь от подозрений... Это пе более чем шутка... Примите, господа, мои уверения...
Мишель почти слово в слово повторил то, что рассказывал в гостиной. Толстяк удовлетворенно кивал головой.
– Вся беда наша в разногласиях, - подчеркнул он.
– Одни трубят сбор и зовут к оружию сегодня, сейчас, сию же минуту. Вторые настаивают на тщательной подготовке, а третьи ждут, пока рак на горе свистнет.
– Рак не свистнет, господа, - пробасил Калугин, стукнув рукояткой маузера по столу.
– И мы не позволим лежать на печи и ждать этого свиста. Надо трубить сбор - и немедля, пока в Казани Чека не сделала то, что сделала в Москве.
– Вы, конечно же, господа, не раз встречались с Борисом Викторовичем, утвердительно сказал толстяк, выслушав Мишеля.
– И потому мы с должным уважением отнесемся к тем инструкциям, которые вы нам передадите. Кстати, мы все так переживаем за состояние его здоровья. Вероятно, он за эти мучительные дни поседел еще более, чем прежде?
– Мы привезли не инструкции, а приказы, Иван Никанорович, или как вас там величать, - рубанул Калугин.
– Не надо забывать, что мы с вами состоим, пардон, не в бардаке, а в военной организации. Эти приказы я обязан немедленно передать главному штабу, а вы нас маринуете вот уже целый день. Если так и будет продолжаться - адью, господа! Но вся ответственность ляжет на тех, кто ставит нам палки в колеса.
– Что же касается Бориса Викторовича, о котором вы столь трогательно заботитесь, - добавил беспечным тоном Мишель, - то он, как всегда, бодр, крепок, и, как прежде, так и теперь, в его волосах нет ни единой сединки.
– Благодарю вас, господа, за исключительно обстоятельную и ценную информацию. И, ради всевышнего, пе гневайтесь на нас: это не болезненная мнительность, а всего лишь естественный инстинкт самозащиты.
– Толстяк становился слащав до приторности.
– Ваша добрая фея Валентина Владимировна сегодня же вечером сведет вас с людьми, от которых зависит судьба казанской организации, и вы получите полную возможность
Калугин и Мишель встали, по-военному вытянулись в струнку и откланялись.
– Подождите меня в саду, - проворковала Валентина Владимировна.
– Я приду к вам тотчас же.
Едва они вышли, как Валентина Владимировна горячо и зло зашептала толстяку:
– Ванечка, нельзя же так по-топорному, я рассчитывала на тебя, а ты выплеснул свои подозрения, едва завел разговор. Тоньше все это надобно, батенька, тоньше...
Но, разрази меня гром, я в восторге от этого Свиридова.
Он жесток, властолюбив, непреклонен. У такого рука не дрогнет. Такие, как он, спасут Россию...
– Во второго, этого а ля Дантес, вы уже, разумеется, втюрились?
– не без ехидства спросил толстяк, надеясь хоть бестактностью отплатить ей за то, что она отчитала его, как мальчишку.
Но Валентина Владимировна не смутилась, в ответ она иронично заметила:
– Вы, как всегда, провидец. Но не о том речь сейчас.
В десять вечера я приведу их на заседапие штаба. А до этого проверять, проверять и проверять...
В саду ветер бился в листьях, на пруду скрипели уключины лодок, с Волги долетал басовитый гудок буксира.
Калугин покосился на Никитину. Она успела сменить свой наряд и в легком ярком платье выглядела девчонкой.
– Уже вечер, а как жарко и душно!
– вздохнула Валентина Владимировна, обмахиваясь японским веером.
Солнце садилось. Кровавый закат горел в пруду и медленно угасал.
– Дождемся полной темноты и пойдем, - шепнула Никитина.
– Покурим?
Они сидели на берегу, курили. Калугин и Мишель думали о том, что наступает самый ответственный момент в их поездке. Не передумает ли Никитина, не заподозрит ли неладное?
– Как все-таки здесь чертовски скучно, - заговорила Никитина. Петроград милее моему сердцу. Родные улицы, родные люди. Столько знакомых и близких! Вы знаете Бредиса?
Калугин сосредоточенно молчал, будто занятый своими мыслями. На самом деле оп старался вспомнить, знает ли он Бредиса?
– Арнольда Святославовича, полковника?
– наугад спросил Мишель.
– Нет, Фридриха Андреевича, - сказала Никитина.
– Какой это душевный и волевой человек! Вот у кого учиться ненависти к большевикам!
Она еще долго с упоением рассказывала о Петрограде, о тройках, мчащихся в снежном вихре, об ослепительных балах, о красавцах мужчинах, неизменно влюблявшихся в нее.
Взглянув на часы, она объявила, что пора идти. Тихими, безжизненными переулками, тонувшими в темных объятиях деревьев, они пришли к перевозу. Стало свежо.
Пароход уныло шлепал лопастями колес. Будто из загробного мира, звенели склянки.
Когда они сходили по трапу, Мишель увидел, как мимо прошмыгнул Ковальков.