Третий ангел
Шрифт:
1.
После бегства из Великого Новгорода Собакины всю зиму отсиживалось у нижегородской родни. Глава семейства Василий испереживался так, что спать не мог. Ловил всякую весточку из Новгорода. Вести меж тем докатывались страшные, говорили будто разорён город и чуть не всё население побито. Собакин не знал: радоваться ли тому, что уцелел (спасибо Малюте!) или горевать об оставленной усадьбе. Весной объявился на ярмарке новгородский купчик. Василий кинулся с расспросами, но тот молчал как глухонемой. Пришлось зазвать к себе, напоить допьяна, прежде чем разговорил.
— А про мой дом не ведаешь? — допытывался Собакин. — Тот, что на Ильине улице возле вала?
Купчик только головой тряс.
... Едва сошёл на Волге лёд, с первой баркой Собакины двинулись восвояси. В Твери видели сожжённые усадьбы и монастыри, но город был цел. От Твери ехали на перекладных. Чем ближе подъезжали к Новгороду, тем сильнее чувствовался недавний погром, будто Мамай прошёл. Непаханые поля, зачумлённые деревни, разваленные избы. Самая страда, раньше на полях пестро было от рубах и платков, а теперь всё как вымерло. Скотины на зазеленевших лугах тоже не видно. Зато ожило сорное дурнолесье, два-три года и затянет вчерашнюю пашню так, что и не найдёшь.
Монастыри, где всегда ночевали путники, стояли в разоре, на стук монахи отвечали через запертые ворота испуганными голосами, в постое отказывали. Спать пришлось под открытым небом. Маята! Жена Аграфена совсем извела причитаниями, зато Марфа всю дорогу молчала, в синих глазах застыла тревога. Страдает по суженому. Охо-хо, о том ли горевать, доченька! Женихи при твоей красе никуда не денутся, а вот добро-то нажитое как воротишь?
Когда въехали в Новгород — ужаснулись. Прежнего красавца-города не узнать. Поруган, запущен, обобран. На улицах через дом пепелище, редкие прохожие бредут как слепые, от вопросов шарахаются. Храмы стоят заколоченные. Улицы тонут в грязи. Запах тлена мешался с запахом нечистот. Густо попадались ватаги опричников. Здоровый малый и опричном кафтане гнал перед собой бродягу, через каждые три шага награждая его тычком в загривок.
Вот и Ильина улица. Собакин выскочил из повозки, повёл ошалелыми глазами вокруг. Сын меньшой спросил :
— Тятенька, а где же наш дом?
На месте усадьбы — чёрное пятно пепелища, поваленный частокол да заросший буйным разнотравьем огород. И только яблони цвели как ни в чём не бывал и словно в издёвку покачивались на майском ветерке качели — любимая забава Марфиньки. Протяжно завыла жена Аграфена, вслед за ней захлюпали служанка и старая мамка.
Погоревав на пепелище, понуро отправились искать соседей.
Посреди заросшей будылями площади закопчённый пожарами храм Спаса. На железных воротах ржавый замок. На пустой паперти дряхлый нищий. Приглядевшись, опознали в нём Порфирия, когда-то справного домовитого соседа. От него Собакины узнали страшную быль о погроме, про то как терзали город, как грабили, как плыли по Волхову караваны утопленников, как губили товары.
— Карачун пришёл Новеграду, — печально сморкнувшись, промолвил Порфирий. — Становую жилу царь нам перерезал. Боле не подымемся. Все ждут глада великого и морового поветрия. Почти никто ноне не сеялся. Некому пахать, народ разбежался, скотину вырезали. А хуже всего, что пропала у людей охота жить. Никто ничего не хочет.
— За что царь на город осерчал? — спросил Собакин.
— Лучше не спрашивай! — испугался Порфирий. — Одно скажу — страсть Господня! По сию пору не опомнимся. Давеча служили в Софии, как вдруг ударили в колокола и такой напал на людей страх, что кинулись в разные стороны, вопят, друг дружку давят... Потом спохватились и понять не могут, что это было? Застращали до смерти народ. А ведь какие отчаюги в Новгороде жили. Те же Палицыны братаны, царствие им небесное...
...Охнув, зашлась в плаче Марфа.
— Ты что, дочка?
— Убили! Убили суженого! Я знала! Сердцем чуяла! Батюшка! На тебе вина! Пошто не упредил? Он бы с нами уехал!
— Цыц ты, блажная! — испуганно зашипел Василий. — Молчи!
Марфа притихла, прерывисто всхлипывая, уткнулась залитым слезами подурневшим лицом матери в плечо...
Ещё поведал бывший сосед про новые опричные порядки. Указ один другого строже. Чтоб не было пожаров — запретил царь топить печи. Все теперь на огородах стряпаются. Вина пить тоже не велено, ежели пьяного поймают, сразу в Волхов мечут. Так и живём...
— Куда ж мне теперь? — ошеломлённо спросил Василий, когда Порфирий смолк. — Кто тут власть-то?
— Властей ноне две, — объяснил тот. — Торговую-то сторону царь себе в опричнину взял. Софийскую в земской оставил. Живём на два города. На лодках через Волхов не моги. На Великом мосту решётки. Которые земские хотят тут торговать — пошлину платят, как будто в заграницу едут, ещё того гляди, опричные товар отберут и по шее навтыкают. У них с этим просто. Так что мы теперь, выходит, опричные. Иди, стал быть, на Ярослав двор, к наместнику Поливанову. Он там, почитай, безотлучно ошивается.
...Пустынно, обморочно в некогда кипучем граде, и только на Ярослововом дворе строительная канитель — на месте разваленных домов и сожжённых сырковских палат спешно возводится государев дворец. Опричный наместник Поливанов сам доглядал за стройкой. Помявшись, Собакин насмелился подойти. Наместник слушал жалобщика с явной скукой. Мало ли он таких жалей наслушался.
— Чем я тебе помогу, — зевнул наместник. — Аль у одного тебя беда? Сколь народу всего лишилось ради изменников. Сам думай как жить будешь. Может, сродственники приютят? Сродственники, спрашиваю, есть?
— Тут нету, — развёл руками Собакин. — На Москве свояк есть.
— Кто такой? — лениво осведомился наместник.
— Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский,
Резво вскочил с кресел наместник, подал руку как равному, заулыбался приветливо:
— Извиняй, Василь Степаныч, что не признал. Мы тебя давно ждём.
Крикнул кому-то:
— Эй, Гаврила!
Подошёл хитроглазый опричник с длинной как у волка челюстью. Оказался дворцовым дьяком Гаврилой Щенком. Первым делом спросил почему-то про дочку Марфу: поздорову ли?