Третий шанс
Шрифт:
– В ресторан пойдем? – спрашиваю и тут же обзываю себя кретином, заметив ее испуганное выражение. – Или чаю принести?
– Лучше чаю.
Чувствую себя рыцарем в золотых доспехах и на этой волне сгоняю деда с бабкой с належенных мест. Дед спокойно пересаживается в конец полки и читает газету. Бабка сидит, скрестив руки на груди и поджав губы, с таким видом, как будто ее смертельно оскорбили. О том, что я уступил им свою полку, давно забыто.
Приношу чай, достаю из собранного Светой пакета хавчик, которого хватило бы дня на три с избытком. Юля тоже вытаскивает
Теперь я уже смотрю на нее, не отрываясь, вбирая, вжирая в себя каждую ее черточку. Она смеется – как колокольчик, и я готов на уши встать, из шкуры выпрыгнуть, лишь бы засмеялась снова, лишь бы улыбалась и смотрела на меня. Что в ней такого, что все вокруг словно в тумане, только она в фокусе, она одна? Встреть я ее на улице – прошел бы мимо, не заметил. Так почему сейчас знобит, словно начинается простуда?
Глава 12
Кажется, что поезд едет слишком быстро. Вот бы случилась какая-нибудь авария, чтобы он застрял. На день. Или даже на два. Но вагоны катятся себе, а время несется со свистом, как встречные составы, и солнце опускается все ниже.
А мы все говорим и говорим – о школе, одноклассниках и учителях. О музыке, фильмах, книгах. О кошках и собаках. О бабушках, к которым едем. Юля рассказывает о родителях и о сестре, о занятиях танцами, я – о волейболе. Жалуюсь, что не прошли в финал на России, а так получил бы кандидата в мастера. На ее лице непритворное восхищение, как будто рассказываю, что выиграл олимпийское золото. Словно внутри погладили бархатной варежкой – так приятно.
Поезд медленно подползает к перрону, останавливается. Квакает радиоголос, одновременно с ним вопит проводница:
– Стоянка три минуты.
Тетки выстроились шеренгой с вареной картошкой и пирожками, и только одна – неожиданно! – с сиренью в ведерке. Кому она нужна в поезде?
– Сирень, - удивленно говорит Юля. – Надо же, не отцвела еще. Люблю сирень.
Кажется, я даже не думаю. Раз – и уже в тамбуре.
– Эй, ты куда? – вопит проводница. – Отстанешь.
Ссыпаюсь по решетчатым ступенькам, лечу к тетке с сиренью, на бегу вытаскивая из кармана деньги. Сдача? Какая там сдача, поезд уже дернулся, пополз, пока еще медленно, но с места набирая ход. Догоняю, сжимая охапку, карабкаюсь обратно. Проводница ругается, протискиваюсь мимо нее, возвращаюсь к Юле, отдаю ей сирень – уже перезрелую, тронутую ржавчиной, пахнущую так, что кружится голова.
– Димка, ты с ума сошел! – она прячет лицо за букетом, глаза сияют. – А если бы не успел?
– Да ну, успел бы, - прямо раздуваюсь и чувствую себя всемогущим. – Не в наш вагон, так в другой. А даже если бы и нет? Позвонил бы отцу, чтобы встретил поезд и забрал вещи. А сам на следующем догнал бы.
– Круто! А я бы… не знаю. Села бы на землю и ревела.
– Да ладно, - осторожно дотрагиваюсь до ее руки и тут же отдергиваю. – Пошла бы… к начальнику
– А если бы сказали: «ну вот и догоняй по шпалам, овца»?
Начинаем хохотать, как два придурка. Останавливаемся, смотрим друг на друга – и опять заливаемся. Появляется проводница с большой стеклянной банкой, наполненной водой, молча протягивает мне, уходит, и мы снова фыркаем.
Захожу в купе, ставлю банку с сиренью на столик.
– Это еще что? – взвивается бабка. – Вонь от нее, дышать невозможно!
– Валя! – дед обрывает ее так резко, что она сразу съеживается вдвое и умолкает, только зыркает злобно.
Теперь время летит еще быстрее, и хочется сорвать ему стоп-кран, пусть затормозит.
– Телефон дашь свой?
Ну конечно же, я позвоню, когда вернемся в Питер. И встретимся. Только как этого дождаться? Словно через тысячу лет. Это сейчас время несется, а потом точно остановится.
Юля кивает, диктует номер, я забиваю в контакты мобилы.
– А хочешь, я тебе письмо напишу?
– Мне еще никто не писал писем. Хочу.
– Мне тоже. И я никому не писал.
Записываю адрес ее бабушки в заметки. И представляю, как напишу письмо, брошу конверт в ящик, а потом буду ждать ответа. Она ведь ответит, обязательно.
Вечер опускается так быстро, словно въезжаем в него на полном ходу. Садимся ужинать, рядом с сиренью – она с нами, третьей. И снова стоим в коридоре, только больше молчим, глядя в окно. Это тоже разговор, хотя уже совсем другой, когда и слов не надо. В коридоре никого, все давно спят, и мне хочется ее поцеловать, но так страшно – вдруг сделаю что-то неправильно, она обидится, оттолкнет. Поэтому просто смотрю на ее отражение в черном стекле, за которым проносятся желтые точки фонарей.
– Дим, надо ложиться, поздно уже, - виновато говорит Юля, и я вижу, что ей тоже не хочется. – Тебе вставать рано.
Да я бы и вовсе не ложился, так и стоял бы с ней всю ночь. Но – вздыхаю и киваю. Юля берет полотенце и зубную щетку, идет в туалет, я жду своей очереди. Когда возвращаюсь, она уже лежит наверху под одеялом. Бабка с дедом похрапывают, на окно опущена дерматиновая штора, над Юлиной полкой горит маленькая лампочка.
Забираюсь на свою, ныряю под одеяло. Надо бы штаны снять, но как-то неловко. Ничего, потом. Когда она уснет. Или вообще не буду, чтобы утром не натягивать под одеялом.
– Спокойной ночи, Дима, - Юля выключает лампочку, становится темно.
– Спокойной ночи, - повторяю я.
Сквозь щели по бокам шторы пробивается свет фонарей. Я не вижу Юлиного лица, только белеет рука, которую она подложила под голову, свесив с полки. Кожа словно мерцает, я смотрю, и перехватывает дыхание. Сердце взбесилось, колотится где-то в горле тугим комком. Сдвигаюсь поближе к краю, дотягиваюсь до ее пальцев.
Это как сон, в котором страха и восторга поровну, как американские горки – так же захватывает дух. Я глажу ее ладонь, перебираю пальцы, и они отвечают мне. Как будто… целуют, и я представляю, что на самом деле касаюсь ее губ. И не только это…