Третья истина
Шрифт:
– Я не о разговорах. Но знаете, Виконт, я думаю, раз у человека есть теоретический контроль над собой, то и практический рано или поздно появится.
– Нет, отчего же, есть очень противоречивые натуры. Но у тебя предостаточно практического контроля. – И легко спросил:
– Ты ведь не все мне говоришь о своих «мучениях», так?
Смущенный кивок получился у Саши сам собой, прежде чем она подумала, стоило ли его делать. Сразу же заставила себя поднять на него глаза:
– А можно любить эгоиста, неуравновешенного, нытика, слабовольного, трусливого, слабого, никчемного …
– Где ты видела это скопище пороков?
– …без талантов, надоедливого, с какой-то дурацкой внешностью:
– Почему тебя интересует, добьется ли эта бедняжка любви?– рассмеялся Виконт, вставая, – Сашенька, да все у тебя хорошо. Оставь это.
Саша уткнулась носом в его плечо и тихо спросила:
– В ваших словах есть хоть малая доля правды?
– Есть.
…Даже, если в его словах не было и капли правды, все равно, ей удалось преодолеть его поглощенность предстоящей встречей с городом, и это восстановило, пошатнувшуюся было, веру в то, что она останется для Виконта важной частью его жизни и тут, в Петрограде. Он не оставил без внимания ее ропот и устроил настоящий отдых, продемонстрировав в который раз свою способность вынимать из рукава все необходимое. Так или иначе, но когда он встал и заглянул за заборчик, там, как по заказу, оказался ворчливый старикашка, который начал беседу с Виконтом с ругливых претензий по поводу явления его головы над забором, но, проникшись стремительной симпатией, после посулов угощения с вином, завершил свое выступление приглашением посидеть в горенке.
Выспавшаяся Саша села с ними за стол, и поглотив с аппетитом немало пищи, согласилась поиграть со старичком в домино. Виконт не лег спать, а сидел тут же и читал нашедшиеся в доме газеты. Это делало игру еще приятнее: время от времени он бросал взгляд на выстроенную ими линию костяшек, заглядывал в Сашины и, указывая пальцем, подавал неординарные советы: «верхняя и нижняя части что-то не симметричны, вон ту – вниз для баланса», «эта линия слишком монотонна, нужен излом, вот эту – налево». Старичок выигрывал, был в восторге и приглашал остаться на пару дней, но ближе к вечеру Виконт решил, что пора покинуть этот гостеприимный кров.
ГЛАВА 2 . ДОМ НА ЛИГОВКЕ
…Город появился в опустившемся все же, несмотря на ветер, тумане неясными очертаниями колон. Саша давно видела впереди эти сгустки в темноватом воздухе, но не осознавала что это уже Петроград, пока Виконт, указав на них, не объявил:
– Ближняя застава. Московские Ворота.
Ни одного зажженного фонаря, ни одного человека, ни одного звука. Виконт большей частью молчал, она только временами слышала, что он вдыхает полной грудью туман и эту странную серую темноту. Он шел в ней очень уверенно, произносил вполголоса названия улиц: Лиговка... Болдыревская... Расстанная... Разъезжая... Они звучали так ласково и по-свойски в его устах, что ревность к любимому Полем творению Петра грозила вернуться. К тому же Саша с удивлением замечала тут и там груды мусора, а как-то раз ей почудилось, что в пересекаемом ими переулке лежит что-то похожее на лошадь. Она вздрогнула и быстро взглянула на Поля. Но тот только бросал на все это неопределенные взгляды, не теряя приподнятого настроения. Его рука с нежностью, как ей казалось, дотрагивалась до перил мостов, стен, чугунных решеток, и если бы другая не придерживала Сашин локоть, она бы подумала, что он забыл о ее присутствии.
– Кузнечный переулок прошли. Здесь.
Они поднялись по широченной и темнющей лестнице громадного дома и остановились перед массивной дверью с бронзовым кольцом. Постучали.
– Кто? – отозвался испуганный голос.
– Я к Семену Васильевичу, откройте,
– Квартира одиннадцать, первый этаж. Там такой проживает.
– Вы забыли, Виконт? – запустила Саша осторожный вопрос.
– Я сам здесь жил. Видимо, они переехали, но зачем? Это первый этаж? Это – подвал! Кто их сюда выкинул? Чудовищно!
Они стояли перед поцарапанной дверью с криво написанной мелом цифрой.
– Экспроприация экспроприаторов?– предположила Саша.
– Думаешь, по политическим соображениям? Он далек от этого. Хотя...– Виконт сердито постучал еще раз.
– Да что он, оглох?
Саша примолкла, видя, что ему такой оборот дел здорово не нравится. Кроме того, она впитывала новые впечатления, стараясь прочувствовать момент – в темном гулком подъезде серой громады, где молочный туман клубился за арками вытянутых окон, начиналась новая жизнь. Потому и дверь, и ручка, и даже скомканная тряпка на каменной ступени были преисполнены особого смысла. В них, как в затрапезном платье Золушки, таилось предчувствие сказочного великолепия.
Дверь как-то толчками отворилась, и на пороге зашатался трезвый мужчина. И то, что он трезв, и то, что это уникальное в своем роде для него состояние, было очевидно с первого взгляда, даже в жалком свете ночника, проникающем из квартиры в щель. Он безмолвно стоял и пошатывался, по привычке пьяницы, ища опоры в стенах. Наконец, вскричал напевно, слегка в нос:
– Поль, родной! Это ты ли? Ах, ты лис золотой! Ах, брат, все пропало, все в тартарары! Обними, брат! Это ты передо мной? Как поверить? Как будто вернулся с Миллионной...Или с Крестовского… Как много лет назад! Призрак былого, сладкий призрак!– он повис на двери, моргая слезящимися глазами.
– Здравствуй, Семен! Не пой на пороге, застудишь горло. Что это с тобой? На тебя же смотреть страшно. Впусти меня.
Мужчина заморгал еще чаще, как бы силясь сдержать слезы: – Проходи, милый, единственный, садись на этот пуф – остаток былой роскоши. Дай я тебя поцелую, лисик мой золотой! – Он продолжал покачиваться, но только корпусом: ноги установились довольно твердо. Саша незаметно приглядывалась: лицо слегка помятое и распущенное, но черты правильные, аристократичные. Нос с небольшой горбинкой и это усиливает «признаки породы».
– Целуй. – Согласился Виконт.
Сашу передернуло, когда влажные губы троекратно прикоснулись к сжатому рту Виконта. Как он терпит?
– Поль, mon ami[96], да ты не один, ты с дамой! – Саша, вежливо улыбнулась, поправила косыночку, оправила, непривычную теперь, юбку. Веночек она потихоньку припрятала в рюкзачок еще у деда.
– Вот что делают годы, ты изменил себе, – к восторгу Саши мужчина перешел на гладкий французский. Но хорошего ничего не сказал, хотя лицо его озарилось приятной мягкой улыбкой, на щеках обозначились ямочки:
– Поль, ты ж всегда предпочитал пышногрудых нимф… Длинноволосых русалок... Ах сколько же их было, белых и изящных… Наверное, я отстал от моды, теперь ценится этот детский стиль? Прекрасно помню, мода в стиле для тебя всегда была важна… Кто, как не ты, первый воспринял дам без корсетов... еще в начале века…
– Это ничего, Саша, – на том же языке объяснил Виконт. – Он пьет, видишь ли. То, что ты слышишь, – следствие. Не обращай внимания. Семен, Амалия Карловна, где?
– Кажется, я оконфузился… Мадемуазель, дорогая, вы – нашего круга, простите, простите, – дядя довольно мило склонил перед ней голову. – Можете гордиться, он знаток и ценитель женщин, и если вы растопили это ледяное для них, сердце – да, да, несмотря на страстность нашего общего друга, на моей памяти это никому не удавалось… – то я скажу: пусть вы сейчас юны, но будущее у вас большое. Сколько вам, наяда, семнадцать?