Третья истина

Лина ТриЭС

«Вы уйдете от Семена?» – «Уйду». Все-таки, несмотря на уверения Семена, ушел? Просто ушел на следующий же день? И ни разу не навестил? Так рассердился на Семенову слабохарактерность? Но почему не пришел к ней? Ответа на эти вопросы у Саши не было.

То, что он ее любит, было не просто известно, это было опорное для ее жизни знание. Он не мог просто взять и перестать приходить к ней! Значит – погиб?? Нет, спасение только одно: ушел, уехал куда-то, а почему – тайна… Если это так, то в неизвестном «где-то» существуют его синие глаза, неповторимая улыбка, завораживающий голос, уверенные, красивые руки, легкие движения... Весь он. И он может вернуться когда-нибудь.

Прошло еще несколько дней. И все эти дни Саша заставляла себя поверить в спасительное: «просто ушел».

Решил уйти – и ушел. Как прошлым летом из Раздольного. Уходу не видно было причин, он был необъяснимо несправедлив и жесток, но Саша все равно принуждала себя верить в это зыбкое и неустойчивое объяснение его отсутствия. В глубине же сознания росло и формировалось безнадежное понимание: он пропал навсегда. В голове билось все настойчивее: в последний раз он уже знал, что больше не придет, или может не прийти к ней. Перед глазами вставал силуэт у моста, грустный взгляд, в ушах звучали тихие слова: «Если жизнь тебя обманет»... Она в мучительном недоумении спрашивала себя – как она могла быть слепой настолько, чтобы не понять – он пришел попрощаться. Что за жизнь он вел там, за пределами ее осведомленности? Его могло ждать что-то страшное, даже гибель, и она теперь с беспощадной ясностью понимала – он знал или догадывался об этом. Дни она тратила на то, чтобы затянуть это понимание пленкой надежды, иногда ей это удавалось, но и в этом случае оно было только прикрыто и всегда присутствовало в ней.

Тоска стала неизбывной. Саша садилась у окна, глядела на улицу, но не воспринимала происходящего там. Просто смотрела. Не шла на занятия, на завтраки и ужины – не видела в этом смысла, не могла себе объяснить, зачем это нужно. Да и не старалась объяснить. Ее единственным желанием было оставаться все время одной, не слышать разговоров. Но люди, как нарочно, ходили вокруг нее, куда-то звали, насильно старались поднять. Она вставала, шла с ними и уходила от них, как только ее переставали удерживать. Снова садилась. Смысл и содержание ее существования составляли бесконечные воспоминания. У внезапно гибнущего человека, в последнюю минуту, проходит перед глазами вся жизнь. У Саши было то же самое, только в растянутом виде. Картины жизни «при Виконте» проходили в строгой последовательности, ярко, с деталями, казавшимися давно забытыми. И в эту прошлую невозвратимую жизнь она погрузилась полностью. Настоящего не существовало. Последняя картинка – его пальцы скользят по завиткам волос на ее голове: «Вьются опять. Колечки». А дальше ничего нет. Значит, снова лестница в Раздольном и так по кругу до бесконечности.

Это было не беспамятство, нет – она прекрасно понимала, чт'o ей говорят, но отвечала либо односложно, либо вообще не отвечала. Из общего фона каких-то слов, приглашений, увещеваний выделились и привлекли внимание слова заведующего кому-то: «С ней невозможно заниматься...Специальная школа... Внезапно... Расстройство...», а потом обращение к ней: «...поедем со мной. Доедешь?»

– Доеду.

Даже не спросила, куда. Потом лицо Севера. «Что с тобой, касатка?» – «Ничего!» Она помнит, когда-то, в далекой ушедшей жизни она с удовольствием с ним беседовала, но что-то говорить теперь... Немыслимо. Разговор Севера с заведующим при ней и о ней. Доктор. «Встаньте, сядьте, на что жалуетесь? Расскажите о себе.» Встала, села. – «Ни на что». Рассказывать не стала. Разве это можно? Постороннему? Ее оставили в школе, прописали покой и уколы. Она была благодарна и за первое, и за второе. Ей понравился этот ритуал: прокипятить шприцы, собрать, набрать раствор, проколоть кожу... Какая хорошая работа: механические движения, ни о чем не надо думать, а внимание занято. Научилась колоть сама. Очень медленно, очень аккуратно, без боли... В коммуне нередко хворали и, если было лекарство, ей охотно стали доверять процедуру уколов. Она начала заниматься. Приходила в класс и уходила из класса, отсидев положенное. Избегала любимых книг. Боялась открыть Пушкина: «...Если жизнь тебя обманет...» Разговаривала с ребятами, с девочками. С Юлей. Любила ее за такт: Юля ни словом не обмолвилась о странной Сашиной депрессии, не спрашивала, как она себя чувствует.

Саша

знала о шушуканье других девочек за ее спиной, но не прислушивалась к нему. Как-то к ней обратилась Стелла:

– Санка, какое счастье, что ты вернулась к жизни! Чувствуешь, наш локоть? Ты снова среди друзей! Посмотри на нас,– мы рядом! Санка! Какая у тебя стала внешность волнительная! Как шикарно – веки подрагивают и в глазах, как будто слезы застыли… Я тебе так завидую!».

Саша только брови подняла удивленно и вдруг вспомнила, что два месяца не подходила к зеркалу. Встала из-за стола, пошла к зеркальному шкафу и в первую секунду не поняла, что глядящая оттуда худая, бледная девочка с горестно вздернутыми бровями и есть она. И ростом эта девочка выше, чем была Саша, и волосы другие: длиннее и светлее. А веки и впрямь вытворяют что-то едва заметное: то чуть прикрываются, то распахиваются и дрожат. Саша удивленно усмехнулась на такое превращение – девочка в зеркале улыбнулась слабой горькой улыбкой.

В оцепенении прошел еще месяц. Саша именно тогда научилась ничего не вспоминать – как будто, до прихода в школу вообще ничего не было. Это стало возможно, когда тело поневоле окрепло от лечения, а мозг, ища возможность жить дальше, закрыл доступ в запретные сферы. На все вопросы насчет семьи она отвечала коротко: «Я всех потеряла»– и ее не тормошили больше. Только Белахова выступила в своем стиле: «Наплачься, облегчи душу... Я ведь тебе рассказываю все-все. Ну, говори, какая у тебя мамулька была? Добрая?»

И Саша вытерпела – не накричала, не оттолкнула. Просто встала и ушла. Только с опасливой неприязнью косилась с тех пор в сторону чувствительной Стеллы, старалась не оставаться с ней наедине.

В Петрограде свирепствовала холера. В школе дезинфекция следовала за дезинфекцией. Дежурства по кухне превратились почти в священнодействие. От дежурных требовали аптекарской чистоты. Скудная пайковая пища поступала в столовую чуть ли не отфильтрованной.

Их повариха, Людмила Кирилловна, работавшая по совместительству и медсестрой, была одержима чистотой. Раньше она являлась объектом насмешек, теперь превратилась в героиню – ни один человек в школе, чем-чем, а холерой не заболел.

Сверхэнергии этой женщины не было предела. Она стала главнокомандующим. Сам заведующий, получивший свой невоенный пост только вследствие сильной хромоты, и пользующийся в комиссариате просвещения колоссальным уважением, как полный георгиевский кавалер, в вопросах гигиены оказался в школе на втором месте. Людмила Кирилловна умудрялась кричать сразу в десяти комнатах, присутствовать одновременно на кухне, в медпункте и в посудомоечной. Ее жужащий голос постоянно вдалбливал всем на всех этажах школы: «Встал – ликвидируй грязь вокруг... Протри пол влажной тряпкой, хлоркой промой. Мусорные ящики из дома – вон. Руки мыть перед едой, после еды… Еще до чего и после чего – говорить не буду… Мне лучше самой все сделать, чем сто раз вдалбливать в ваши капустные кочаны: «Сырое мясо и хлеб на одних и тех же досках разделывать за-пре-ще-но!»

Заведующий и хозяйственник постоянно затевали с Людмилой Кирилловной скандалы из-за ошпаривания всех овощей кипятком, чистки посуды только что не до дыр, еженедельного проваривания белья, что быстро приводило его в негодность.

Саша ходила за Людмилой Кирилловной хвостом. Ее увлекала четкость цели, мысль о спасении ребят от опасности находила какую-то глубокую, подготовленную заранее, нишу в ее душе. Никто не должен заболеть – как матросы у Крузенштерна. Повариха громко ставила ее всем в пример, заставляя подражать размеренной аккуратности Сашиных движений.

Чуть ли не каждый день Людмила Кирилловна обращалась в совет коммуны с требованием отрядить Шаховскую для работ к ней. «Молчаливая. Попусту не трещит. Проблем ваших, мировых не обсуждает. Только я хоть отвернуться от нее могу! Гаврилова вчера кочерыжку с пола подняла – и в миску. Немедленно, при мне назначьте выговор».

Но Шаховская не могла все время проводить на кухне и в санчасти. Она училась и училась серьезно.

ГЛАВА 3. «ЛИТЕРАТУРУ» - НА ПОМОЙКУ!