Третья истина
Шрифт:
Уже на уроке математики класс завелся. Посреди тишины – писали летучку – тоненько чихнула Гаврилова: «Апти!» Так умела чихать только одна она. Ребята грохнули. Гаврилова толкнула сидящую впереди Сашу:
– Шаховская, почему все смеются?
Саша молча посмотрела на массивную Маргариту.
– Шаховская, ты что, оглохла?
Тоненький голосок смягчал грубость тона. Саша опять не ответила, только плечами пожала, и маленький инцидент забылся. Но Гаврилова много пропустила – болела, класс от нее отвык, и потому каждое ее слово
– Подождите, не частите так. Чего вы вперед бежите? С Инус – это с кем? Инус – это кто такая?
– Гаврилова,– высокой скороговоркой отозвался Исаак Львович. – Если б я не знал, что ты не умеешь шутить, я бы счел твое замечание верхом остроумия. О чем, по-твоему, я с утра тут распинаюсь? И для кого – для себя? Мне что, больше всех надо?
Класс, знавший склонность математика к насмешливым словесным выкрутасам, положил ручки и приготовился слушать.
– Кручу пластинку для первой ступени. Ничего не слушаете, а потом станете локти кусать.
– Как? – поразилась Гаврилова,– я разве вас про локти спрашиваю?
– Тэ-э-экс, я догадываюсь, что ты хочешь разузнать, что-то другое, – сухощавый, в круглых очках, со впалыми щеками и вечно воздетыми высоко на лоб бровями математик приподнялся на цыпочки и задушевно поведал: – Инус – девица не из серьезных... Замечена на танцульках как с «ЭСом», так и с неким «КОСом». А ты, пай девочка, Гаврилова, ни с синусом, ни с косинусом не танцевала? Прошу тогда подойти после уроков, а то здесь остальные сдохнут от тоски, пока я тебе буду разжевывать таблицу умножения.
Звонок застал класс в состоянии изнеможения от смеха. Гаврилова так и стояла около стола, и гнула свою линию – требовала разжевать ей таблицу умножения немедленно, не откладывая, раз и это надо.
Просмеялись и перемену. Илларион Ипполитович, словесник, как всегда, подошел к классу раньше звонка и с улыбкой смотрел через позолоченное пенсне на веселящихся ребят. Но со звонком он привычным «гимназическим» шагом подошел к столу и потребовал тишины. Класс относительно успокоился.
– Ну-с, – он помедлил: за «господа» его жучили на всех советах и собраниях. А «товарищи» никак не шли у него с языка. Поэтому он предпочитал, пока не забывался, обходиться без обращения, – приступим к делу. Сегодня у нас не повторение грамматики, а, как я и предупреждал, литература. Толстой. Плетнеев, пожалуйте к доске.
Маленький вихрастый Борька вскочил и стал коленками на парту.
– Прежде, чем к доске, у меня вопрос. – Он только слегка подражал Гавриловой, но все поняли, чего он хочет. Нового представления.
– Пожалуйста, но только если он имеет отношение к уроку. Слушаю вас.
– Это Толстой, который граф?
– Вам, Плетнеев, самому следовало бы знать факты биографии великого русского писателя Толстого, творчество которого мы сейчас изучаем. Да, Лев Николаевич Толстой был графом. Это положение наложило определенный отпечаток на его творчество, поэтому обходить его вниманием не следует.
– Все,– сказал Борька и демонстративно плюхнулся обратно на скамью. –
Илларион Ипполитович пригладил несколько раз волосы:
– Голубчик, но Толстой меньше всего буржуазный. Если уж на то пошло, аристократ по происхождению и глубоко народный по сути.
Борька пренебрежительно махнул рукой:
– Аристократ – еще того похуже. Самые паразиты и были. В квадрате.
Учитель снял пенсне и, размахивая им, заговорил о Толстом. Он рассказывал, как гнало его правительство, как предали анафеме церковники, как относился Толстой к народу, но все зря. Его не слушали, вернее, не слышали. Фактически это было продолжение шалости, но, неожиданно, оно переросло в настоящий бунт. Был выкинут лозунг: «Буржуйскую литературу – на помойку истории!». Его нелепость легко мог бы понять каждый из ребят по отдельности, но их охватила буйная упертость толпы. Орали все, и запойный читака Валерка Гладков – староста, и всегда ответственно учащий все «от и до» Сережа Мацко – член школьного совета… Учитель явно растерялся и занервничал. Оттого усугубил дело. У него вырвалось:
– В гимназии была, по крайней мере, дисциплина, а с вашим самоуправлением пришла безалаберщина, развал. Я даже не знаю своих полномочий. Вынужден молчать и наблюдать, как вы тут беснуетесь, – он потеребил свою бородку.
Класс ответил ему возмущенным воплем:
– Старых порядков захотел? Долой! Топай отсюда!!!
Стелла, покачиваясь, повторяла: «Мы хотим читать про нас, про нас, про нас!» Гаврилова демонстративно руками и зубами рвала учебник в клочки. Один учебник на пятерых!
Саша не поддавалась общему психозу с прошлого урока – ей не было смешно. Она бесстрастно взирала на бенефис Гавриловой перед Исааком Львовичем, молча ужаснулась словам о литературе, пожалела в душе о неудачной реплике Иллариона Ипполитовича. Но когда она увидела разлетающиеся страницы книг – учебников, томика Толстого, кровь бросилась ей в голову. Она обязана была защитить их с Виконтом святыню – книгу. «Ты в ее власти, она в твоей…» Но не в безумной же! Саша вскочила и дала волю зазвеневшему голосу, снижая его по мере того, как в классе наступала удивленная тишина.
– Разве мы варвары? Настоящие люди замерзают от холода, но не жгут книг! Рвать? Уничтожать? Доблесть, какая! Только это невозможно уничтожить. Свои собственные души искалечить – это да, это получится! Те, кто писал о сиюминутном, – давно забылись. Но то, что превращается в эти минуты в клочки… это – непреходящая ценность! Получить такое наследие и пренебречь? Не стараться дотянуться и понять, а вот так, завладеть и разорвать?? Великие о людях писали. Значит, и о нас, если мы смеем называть себя людьми. В «Интернационале» говорится: «отречемся от старого мира!». Так ведь от старого, а не от всего мира! Вы знаете, что хотим мы этого или не хотим, мы говорим на языке, созданном Пушкиным? Отречемся и от этого, он ведь не пролетарий? Отречемся? Так давайте сразу – в пещеры, к первобытным дикарям!