Третья истина
Шрифт:
Доминик без эмоций кивнула: «Иди, иди!».
…Белый домик был пуст. Он казался давно покинутым и заброшенным. Окно заколочено крест-накрест. На двери – большой висячий замок. Опоздала! Лулу уныло опустила голову, разглядывая валяющиеся на обычно чистой дорожке обрывки бечевки, клочки бумаги. Несомненно, хозяин домика уже уехал, и Лулу, вздохнув, повернула назад. Из-за кустов послышались голоса:
– Ну, будет, будет, Катерина! Они и до Каменской не дошли еще. А ты причитаешь!– уговаривал кого-то Тонин голос. Лулу вышла из-за дерева посмотреть, что
Веснушчатая Катя в сбившейся наколке тихо плакала, уткнувшись лицом в руки. Тоня, обнимая ее за плечи, вела куда-то, сама слегка всхлипывая. Лулу бросилась к Тоне:
– Что тут произошло? Кто обижает?
– Эх, всех нас обидели, барышня, всем несладко. У меня мужика нет, и то сердце саднит, жалко, свои все ж …что их ждет, кто знает? Эх, да что говорить-то! А ты, Катерина, успокойся. Слезами не поможешь. – Катя послушно утерлась рукавом коричневого платья. – Поторопись, лучше, а то уж и не застанем…
– Я ему белья тут собрала, мясца, может, позволят, – справляясь со слезами, жалко сказала Катя.
Как мало это похоже на проводы рыцаря на сражение! Лулу не вполне одобрила Катю, вместо этого надо было сказать гордые напутственные слова. Какое там белье, на коне… Но независимо от этого в носу защипало.
– Тоня я все поняла, я хочу с вами пойти… провождать, попрощаться…С дядей Гришей. Я отпросилась до вечера, – не моргнув глазом, добавила она полуправду, которая могла ей помочь увидеть дядю Гришу.
Против ожидания Тоня не возражала:
– Как хотите барышня, раз не заняты, и не заругается никто... Только веселого там мало…
Она пристроилась сбоку к Тоне, но оказалось, что надо не идти, а ехать. Это увеличивало степень вины Лулу за самоуправство, но не остановило. Тоня упросила проезжающего старого казака подвезти их на телеге. Поездка так увлекла Лулу, что, если бы не всхлипывания Кати, она совсем забыла бы о ее конечной цели: ведь она впервые попала за пределы поместья. Да еще ехала на телеге!
Неожиданно раздавшиеся звуки заставили вздрогнуть. Они въехали на окраину станицы. Перед длинным бараком толпились люди. Неловко топтались мужчины в одинаковых серых одеждах, мелькали нарядные казачьи мундиры. Беспорядочно двигались женщины, кто, утирая глаза, кто, пытаясь обнять родных или подсунуть в мешки солдатам съестное. Раздавались отрывистые приказания верховых. Встревоженные суматохой, лаяли собаки. Площадь была какая-то пыльная, грязная и пахла потом. Лулу не заметила, когда Катя слезла с телеги и увидела ее, уже припавшую к груди высокого сутуловатого Петра, молчаливого и сурового. Лулу мало знала его, да и с Катей говорила довольно редко. Но сейчас ей стало так жаль обоих, что она отвернулась, чтобы не расплакаться. И тут она увидела дядю Гришу. Он стоял чуть поодаль от всех, раскуривая цигарку. У его ног лежал полупустой мешок. Большой и сильный Трофимыч, среди всего происходящего, казался одиноким и потерянным. Лулу соскочила с телеги и бросилась к нему. Через минуту, она уже стояла возле него и заглядывала в ясные серые глаза.
– Так-то дело, Александра,
– Что говорить, Григорий Трофимыч, – подошла Тоня, – увидимся ли? Вот пирожков вам принесла. Сколько людей на беду гонят! Как же это, от сохи и за ружье? Разве мужик стрельнет, когда надо? Земля – его дело, в нее, бедолага и поляжет!– она высморкалась. – Это казакам да офицерам воевать – в привычке.
Лулу засопела носом, хотела сказать Тоне, что нехорошо так говорить дяде Грише, надо подбодрить его, но не справилась с голосом. Рядом как раз закричала женщина и, широко проведя руками по шинели пожилого солдата, повалилась на землю, цепляясь за полу. А Григорий Трофимыч и сам приструнил Антонину:
– Ну тебя, Тонька! Чего раньше смерти хоронишь? Мы с оружием сами знаем, чего делать… – и, видимо желая сменить тему, обратился к Лулу:
– Приедем, груш дам самой нарвать, как раз поспеют.
От необходимости что-то ответить, Лулу открыла рот и плач, сдерживаемый внутри, вырвался наружу.
– Ну-у-у, эдак не годится. Вы-то чего? Может, вспомнили, что и отец уезжает?
– Вас убьют, дядя Гриша? – плач вылился в вопрос, который превосходил по неуместности тонины причитания. – И всех их тоже? Они к своим женщинам не пгидут больше?
– Нас так легко не возьмешь, барышня! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что дома, что в чистом поле… Не плачьте, чего уж там, Саня, вернемся, обязательно, груш нарвем, любите груши-то? Ты Антонина, зачем ее привезла сюда? Эх, Тонька, давай обнимемся что ли …
Речь Трофимыча прервала громовая команда к построению. Дядя Гриша, обняв Тоню и похлопав Лулу по плечу, не торопясь отошел к возникающей нестройной шеренге. Высокий, он оказался первым по росту и первым скрылся из вида, когда ряды двинулись в сторону большака. Некоторые из женщин побежали за колонной, выкликая имена близких.
Наконец, вся колонна растворилась в пыли проселка. Тихо разбредались люди, некоторые все еще стояли на дороге, глядя вслед ушедшим. Некоторые всхлипывали. Но так, как плакала Лулу, не плакал никто. Тоня взяла ее, захлебывающуюся подмышки и усадила к Кате, приговаривая:
– Ну, будет, будет, вот и верно, сдуру привела. Голова не соображала под такое дело, что и творила… И так одно расстройство, а тут вы еще…
Но она продолжала плакать и не обратила внимания, как телега снялась с места, покатила по дороге и, наконец, остановилась возле высоких ворот.
Спотыкаясь, Лулу понуро побрела по пустым коридорам. Весь дом показался ей вымершим, брошенным, как заколоченная лачуга дяди Гриши… Пытаясь отвлечь себя, отогнать тяжелые картины только что виденного прощания, она запела было веселый мотив и проскакала немного на одной ножке, но звуки получились фальшивыми и грустными, а скачки не в такт…