Третья половина жизни
Шрифт:
– Что там за огонь? – спросил Завенягин.
– Это из-под воды, не страшно, – ответили из толпы.
– Что произошло? Кто видел?
– Я видел, там вон стоял, – ответил один из заключённых. – Шофёр бензовоза горючку в бочку сливал. То ли шланг у него соскочил, то ли порвался, сами знаете, какие у нас шланги. Я гляжу: хлещет горючка. Только крикнул ему: гляди, и тут… Может, искра. Может, ещё что. Сразу полыхнуло…
– В приказ, – обернулся Завенягин к Саше. – Создать комиссию. Виновных под суд. Ещё немного, и мы остались бы без горючего на всю зиму!.. Где бензовоз?
– Так
– Что был за взрыв? Все ёмкости целы. Что взорвалось?
– Это я уже сам видел, – вмешался Мешков. – Я за горючим приехал. Когда бензин вспыхнул, я к нему кинулся, с песком. Вижу – не успеваю, рванёт цистерна. И тут какой-то человек вскочил в кабину и машина поехала. Вниз, под откос. Я даже не понял, завёл он её или не завёл. А внизу озерцо, маленькое, вон оно. Метра не хватило, у самой воды бочка рванула. Этот взрыв вы и видели.
– Кто отогнал бензовоз? – продолжал Завенягин. – Водитель?
– Нет. Водителя сразу… Облило бензином, когда шланг порвался. Какой-то работяга, рядом бригада была. У бригадира нужно спросить.
– Найти бригадира.
– Здесь я, – выдвинулась из толпы чёрная фигура. – Наш был, верно. Мы моргнуть не успели, а он кинул кирку и туда. Мы и не знали, что он с машинами обращаться умеет. Хотя, с другой стороны, танкист.
– Его фамилия?
– Сахновский…
Вернувшись в управление, Завенягин умылся. Спросил у секретаря:
– Что у нас сегодня?
– Совещание с металлургами. О потерях металла при продувке штейна в конверторах. Назначено на шестнадцать.
– Перенеси на завтра. Ещё?
– В восемнадцать школа. Концерт детского хора. Приходила учительница, напоминала. Говорит, вы обещали. Не пойдёте?
– Красота спасёт мир. Раз обещал, пойду. Детей нельзя обманывать.
– А взрослых, Авраамий Павлович?
– Взрослых, Саша, тоже нельзя…
Концерт уже шёл, когда Завенягин появился в классной комнате и тихо, стараясь не привлекать внимания, пристроился на тесной для него парте. Человек восемь малышей в чёрных сатиновых шароварах и в белых рубашках стояли полукругом. Надежда Марковна, в старомодном концертном платье со стеклярусом, с громоздким, сверкающим перламутром аккордеоне, который покоился у неё на коленях на фланелевой тряпочке, вела концерт.
– Прогрессивный немецкий композитор Людвиг ванн Бетховен, «Сурок», – объявила она и взяла первый аккорд.
Из край в край вперёд иду
И мой сурок со мною.
Под вечер кров себе найду
И мой сурок со мною.
Кусочки хлеба нам дарят…
Завенягин прикрыл глаза и вновь в полнеба полыхнуло багрово-чёрное пламя, забил тревожный набат и, заглушив жалкие детские голоса, грянул Реквием Верди, та часть его, «Туба мирум», в которой, как пишут музыковеды, «грозные фанфары, возвещающие час мировой катастрофа, звучат всё ближе и ближе. В момент наивысшего напряжения вступает величественная мрачная фраза хора. Напряженное звучание хора и оркестра обрывается резко и неожиданно, сменяясь приглушенным замиранием соло басов в ритме похоронного
И когда были отпеты и оплаканы все, кто отдал свои жизни, чтобы вдохнуть жизнь в эти мерзлые тундры, и все, кто свои жизни ещё отдаст, в кабинете Завенягина, наполненном призрачным светом затухающего полярного дня, появился Орджоникидзе – таким, каким его помнил Завенягин в лучшие, самые счастливые минуты своей жизни.
Он сел за стол против Завенягина и взял телефонную трубку.
– Завенягина мне. Это Орджоникидзе.
– Слушаю вас, Григорий Константинович.
– Это директор «Гипромеза» Завенягин? Объявляю вам выговор за плохую работу. С опубликованием в печати.
– Я на этой должности всего две недели, не могу отвечать за прошлое. Лучше сразу снимайте.
– Какой хитрый! Сразу снимайте! А работать кто будет? Нет, Завенягин, лёгкой жизни не ищи, не будет. А выговор используй на пользу делу. Всем говори: это выговор не мне, это Орджоникидзе сделал выговор всей ленинградской партийной организации, и все должны помогать тебе. Ты понял?
– Понял, Григорий Константинович.
– То-то! А обиделся, нет? – спросил Орджоникидзе, отложив телефон.
– Ещё бы. Выговор с опубликованием!
– Но и о том, что выговор с тебя снят, тоже было опубликовано.
– Так-то оно так. Но что выговор мне объявили, все читали. А что сняли, как-то незаметно прошло. Нет, я не в обиде. Хотя строги вы были ко мне, как ни к кому другому.
– Мы строги к тем, в кого верим. От кого много ждём. Я тебя к большому делу готовил, потому и испытывал. Как металл – на сжатие, на разрыв.
– И бросали из огня да в полыми. Из Ленинграда в Москву. Из Москвы в Каменское, где из старого завода нужно было сделать новый, да какой! Всего за год!
– А что? И сделал! Зато и стал таким, что тебе можно было доверить любое дело.
– Например, Магнитку.
– Да, Магнитку. Знал, что вытянешь. Поэтому позвонил и прямо спросил: согласен? И ты ответил: согласен.
– А вы засмеялись и кому-то сказали: «Конечно, согласен! Вот бандит!» Кому вы это сказали?
– Сталину. А кто же ты? Конечно, бандит. Ему Магнитку, в тридцать два года. А он: согласен. Хоть бы для приличия поколебался, посомневался, справлюсь, не справлюсь. Я тогда ещё подумал: кем же он будет в сорок лет?
– Начальником Норильского комбината и Норильлага…
XI
Редкой красоты новогодняя ночь опустилась на притихший Норильск. Присмирели снега. Густая куржа, как праздничная мишура, оторочила фермы, провода и столбы. И огни на Медвежке сверкали и переливались, как чистые низкие звезды.
В управлении царила праздничная суета. В самой просторной комнате установили ёлку, привезённую с озера Лама. За неимением игрушек, обрядили её самодельными гирляндами, завёрнутыми в фольгу конфетами. Этим под общим руководством Саши занимались те немногие из жён и дочерей работников управления, которые в то время жили в Норильске. Общее руководство Саши заключалось лишь в том, что он держал дверь и поторапливал с убранством ёлки.