Третья половина жизни
Шрифт:
– Заключенный по вашему приказанию доставлен, – доложил конвойный.
– Зэка Сахновский, статья пятьдесят восьмая, все пункты, двадцать пять лет.
– Проходите, – предложил Завенягин. – Садитесь.
– Я уже больше года сижу.
– Вы сегодня бросили мне обвинение, тяжелее которого быть не может…
– И вас это расстроило? – удивился Сахновский. – Полно, гражданин начальник! Есть простой способ с этим покончить. Примените ко мне высшую меру социальной защиты, и больше ничего такого никто вам не скажет. И даже думать не будут. Но в этом я не уверен.
– Есть
– «Совершенно секретно», – прочитал Сахновский. – Что это такое?
– Материалы, которые я не могу показать даже своим ближайшим сотрудникам.
– И вдруг решили – мне? Видно, здорово вас зацепило! Даже не предполагал, что вы такой чувствительный человек!
– Читайте, – повторил Завенягин. – Потом поговорим. Может быть, к тому времени у вас пропадёт охота шутить.
Сахновский пробежал взглядом одну страницу, вторую, третью.
– Этого не может быть! Вот это сообщение из Мюнхена, это фальшивка! Это фашистская провокация!
– Нет, это не фальшивка.
– Непостижимо! Не могу в это поверить! – бормотал Сахновский, напряженно вчитываясь в документы.
– Вы человек военный и без особого труда можете предсказать следующий шаг.
– Они захватят Чехословакию!
– Да, – подтвердил Завенягин.
В кабинет ворвался Саша.
– Авраамий Павлович, по радио только что передали…
– Что?
– Представляете, они захватили Чехословакию!
– Да что ты говоришь? И кто бы мог подумать!
– Но ничего! Ничего! Пролетариат Чехословакии сбросит фашистов! Вся прогрессивная общественность на их стороне! Вы согласны?
– Нисколько в этом не сомневаюсь, – ответил Завенягин. – Идите работайте.
– Это значит – будет война, – заключил Сахновский.
– Мы только не знает когда.
– С ними. Мы не готовы к этой войне! Я знаю что говорю! Их самолёты быстрее наших. Их пушки насквозь пробивают нашу броню. Под Гвадалахарой нас разгромили, потому что они сразу вывели из строя все наши танки! Я говорил об этом, я писал! Самому Сталину! Меня не хотели слушать!
– Да, будет война, – сказал Завенягин. – С самой мощной страной Европы. И за каждый год, за каждый месяц промедления сегодня завтра мы будем платить самую страшную цену. Будем платить не потом, а кровью. Вот это я и хотел вам сказать.
– Я понял. Разрешите идти?
– Идите.
Конвойный увёл Сахновского. Через некоторое время в приемную вошел молодой человек в кожаной куртке, летчик Мешков. Заглянул в кабинет:
– Авраамий Павлович, завтра утром вылет в Москву. Передать ничего не нужно? Посылку? Письмо?
– Спасибо, что зашли. Письмо. Прямо сейчас напишу. Подождите, я быстро…
VIII
«Здравствуй, Маша! У нас полярное лето, солнце даже не скрывается за горизонтом. Стоит небывалая жара, до 25 градусов, старожилы не помнят такого лета. Но жара нас не радует. Наоборот, тундра поплыла, вечная мерзлота
Это письмо Завенягин дописывал через четыре месяца.
«Милая Маша! Это письмо я передал с пилотом, но наш гидросамолёт под Дудинкой разбился, пилот и пассажир ранены, бортмеханик погиб. Письмо искупалось в Енисее, но сохранилось и вернулось ко мне. Посылаю его с этой припиской. Ещё раз обнимаю всех и желаю всего наилучшего. У нас уже зима, дни стали совсем короткими, связь с материком скоро прервётся. Если что-то будет нужно, дай телеграмму. А.Завенягин».
Отложил ручку, глубоко задумался. И словно бы возникла Маша – из тьмы за окнами, из позёмки, из паровозных гудков и приглушенного гула стройки. Возникла такой, какой она была в 1921 году в Юзовке, когда с ней, восемнадцатилетней чертежницей Юзовского завода, познакомился двадцатилетний секретарь уездного комитета партии Авраамий Завенягин.
– Ну, подписался! А.Завенягин. Ты бы ещё должность прибавил. И было бы не письмо, а докладная записка.
– Здравствуй, Маша. Ты такая же, какой была тем вечером в Старобельске, помнишь? Когда примчалась ко мне из Юзовки, а кругом ещё банды были. И не побоялась.
– Я боялась. Ещё как боялась. Но ты же прислал записку: «Приезжай». Я подумала, а вдруг что-то случилось, что тебя ранили или ты заболел. И шофёр сказал, чего нам бандитов бояться, в нас в машине пулемёт, отстреляемся. А оказалось, что ничего не случилось.
– Нет, случилось. Ты приехала ко мне. Это куда важнее, чем если бы меня ранили. Такой ты для меня и осталась. Юной. И как будто невестой.
– Я давно уже не юная. У меня на лице морщины, и ты знаешь, отчего они.
– Я их не вижу.
– У нас двое детей, они скоро станут взрослыми, а ты всё смотришь на меня так, будто мне восемнадцать лет.
– Тебе восемнадцать лет. И никогда больше не будет.
– Возьми нас к себе, Авраамий. Не бойся за нас, мы привыкнем. И к холоду, и к буранам. Живут же в вашем Норильске и дети, и женщины. Соня Воронцова и другие. Вот и мы будем жить рядом с тобой.
– Нет, вы будете мне мешать.
– Мы не мешали тебе на Магнитке. И в Москве. Мы будем тихо-тихо жить рядом с тобой.
– Нельзя. Сейчас я спокоен за вас и могу подолгу о вас не думать. А если вы будете рядом, каждый кашель Жени или твоя хмурость, или позднее возвращение Юлия от приятеля… Я не имею права тратить на это нервы, силы, время. Они мне не принадлежат. Ты должна меня понять.
– Конечно, пойму. А что мне ещё остаётся?.. А ты всё такой, каким был тогда в Юзовке.
– Только без шевелюры. Мне уже тридцать семь лет.