Треугольник
Шрифт:
Попробовал было пить, но и это не помогло. Обычно Мисак пил лишь тогда, когда дела его шли хорошо и он был спокоен.
Мисак хорошо помнил адрес Венделина Гака, но то и дело доставал из кармана его письмо, написанное еще в тридцать восьмом году.
Он столько ходил по вагонам взад и вперед, что примелькался пассажирам всех купе. И все они казались Мисаку счастливыми, даже пожилой одноногий человек.
— Куда вы едете? — спросил он у Мисака.
— В Томск, — протягивая ему коробку папирос, сказал Мисак.
Закурили.
Долго молчали.
В манере курить,
— В гости едете?
— Да, — кивнул Мисак.
— Я тоже в Томск еду.
— Там живете?
— После войны… Раньше в Минске жил. Немцы семью мою порешили…
— Большая была семья?
— Три сына…
Он вытащил из кармана фотокарточки сыновей и, показывая их Мисаку, стал рассказывать о каждом в отдельности.
Мисак не вникал в его слова, все думал о своей семье. И снова заспешили, спутались мысли, потом вдруг что-то сдавило ему горло…
Он схватился за сердце.
— Вам плохо? — спросил одноногий.
— Нет.
— Как дела… в вашей семье? — осторожно спросил одноногий.
— Ничего…
— Большая семья?
— Девять душ.
— Сыновья?
— Есть и сыновья.
— Женаты?
— Женаты. И внуки уже есть. Трое их.
— Счастливый ты человек, — сказал одноногий.
Мисаку захотелось рассказать одноногому свою историю, спросить его, что же это такое — семья? Может, сам он придумал это понятие, сам создал эту боль своего сердца, этот загадочный клубок, один конец которого где-то далеко-далеко, а другой — где-то еще дальше… Может, все это и есть жизнь? Может, прав Папик? Или он и Папик — оба одинокие?.. Одинокие люди среди одиноких…
И снова спутались мысли Мисака.
Что скажет обо всем этом Гак? Гак — единственный человек, который может понять его…
…Остаться в Томске. Жить рядом с Гаком, снова создать семью, снова работать, лезть из кожи… В шестьдесят лет создавать новую семью?.. Какую семью? Семья бывает только одна, она имеет свое начало, должна иметь и свое продолжение…
Мисак закурил. И вдруг подумал: убить Индзака… Вспомнился Петрос, его жалкое посиневшее лицо…
Не думать ни о чем, пока не встретит он Гака, не думать…
Может, удастся взять себя в руки, что-нибудь поправить… Господи, хоть бы ты был на этом свете, хоть бы ты был…
— Счастливый ты человек… — сказал одноногий.
В Томске Мисак снова и снова вытаскивал из кармана конверт, сверял адрес. Улицы с таким названием не было… В справочном бюро тоже ничего утешительного он не услышал, наконец какая-то женщина, евшая мороженое, сказала ему:
— Кажется, на двадцать пятом километре, в поселке есть такая улица.
В поселке такая улица была, но номера домов кончались раньше, чем номер, указанный на конверте.
Постучал в дверь крайнего дома. Вышла женщина, кормившая грудью ребенка, указала пальцем в сторону далекого огонька.
— Если в том не найдете, значит, здесь уже не ищите.
В темноте, сопровождаемый собачьим лаем, поднялся Мисак вверх по пригорку…
Это был чистенький барак с цветником, разбитым возле дверей. В темноте все цветы
Мисак постучал в окно. Потом постучал сильнее.
Маленькая девочка, сидя за столом, читала книгу. Мисак, хоть и глухо, но слышал ее голос и удивлялся тому, что она его не слышит.
Постучал еще сильнее. Ожидая, пока откроют, постарался представить себе Гака. Каким он стал? Как выглядит?
— Кто там? — послышалось из-за стены.
Мисак кашлянул и снова постучал. Девочка не шелохнулась.
— Кто там? — спросил все тот же голос. Молодая женщина прильнула лбом к оконному стеклу. Потом открыла дверь.
— Кого вам? — спросила она.
— Гака, — сказал Мисак и виновато улыбнулся. — Венделина Францевича Гака…
И он протянул женщине свой конверт.
Девочка слышала их разговор, грустный разговор двух незнакомых друг другу людей. Девочка жалела Мисака за то, что он уже очень старый и что, наверно, тоже скоро умрет, как дядя Венделин… Девочка жалела его и в то же время радовалась, что сама она не старая и, наверное, никогда не будет старой. Потом она опустила свою русую головку на книгу и уснула.
— В прошлом году… Никого не было рядом, некому было даже похоронить его. Рабочие фабрики собрали деньги, фабком сумму выделил… Бедняга был совсем один.
— Когда он потерял семью? — спросил Мисак.
— Семьи у него никогда не было.
— Никогда… — грустно пробормотал Мисак.
Женщина стояла в дверях до тех пор, пока Мисак не спустился по тропинке вниз. Свет, падающий от двери, помогал различать в темноте тропинку. Потом дверь закрылась и свет исчез. В темноте виднелась лишь седая голова Мисака. Он плакал.
Потом он вышел на улицу, к людям, и немного успокоился. Так бывало в детстве — он успокаивался и засыпал, зная, что будет утро. А утро — это ясность, это жизнь…
Два месяца прожил Мисак в чужом городе. Его желание обосноваться вдали от дома, в каком-либо северном городе постепенно слабело. И все это — новый город, который был, новая работа, которая могла быть, — все стало казаться ему бессмысленным.
Наступила зима. Мисак как-то весь съежился, и то, с чем раньше он не мог примириться, сейчас вызывало у него лишь горькую улыбку. Со многим примирился Мисак. И все чаще подумывал о том, что он все еще нужен внукам, что он должен заботиться о них, опекать их до тех пор, пока руки умеют трудиться… Он должен быть рядом с ними, хотя бы даже ради того, чтобы снова не была накрест заколочена дверь его дома.
И он вспомнил свою семью. Вспомнил Ермон… И, странное дело, сердце не заныло от этого воспоминания.
Потом он вспомнил Карена — сына Петроса. И удивительное чувство охватило Мисака. Ему захотелось увидеть Карена, рассказать ему о своих раздумьях — много было у него мыслей, но слов, которые могли бы выразить их, Мисак не знал. Он знал только, что, если снова попытается поделиться с кем-либо своими тяжелыми раздумьями, его слова прозвучат наивно и смешно. И его не поймут…
Почему это люди не хотят понять друг друга?