Треугольник
Шрифт:
В воскресные дни семья Мисака выходила на прогулку: сыновья шли впереди, он вел под руку Ермон. За ними плыла теща, тикин Ребека — плотно сомкнутые губы, горделиво прищуренные глаза, двойной подбородок. Не так уж много времени прошло с тех пор, как тикин Ребека переехала в город. И обращением «тикин» [11] первым почтил ее Мисак, а потом так и повелось.
Обычно рядом с нею плелся ее вечно пьяный муж — Татос, то и дело с испугом поглядывавший на жену. Позади них, беспокойно озираясь по сторонам,
11
Тикин — госпожа (арм.).
Соседи приветствовали семью Мисака, снимая свои фуражки и пряча в поклоне усмешку…
Ребека открыла в своем доме столовую: рабочие небольшого завода, расположенного по соседству, в перерыв приходили сюда обедать. В заводской столовой готовили невкусно, а обеды Ребеки пахли домом. И рабочие отдавали им предпочтение.
Таков был источник доходов Ребеки.
Татос садился обедать вместе с рабочими. Он острил, украшал своей болтовней обед. Пожалуй, больше ничего он и не умел делать.
В воскресные дни, когда рабочие не приходили на обед к Ребеке, Татос долго оставался голодным. Съежившись, кружил он вокруг дома до тех пор, пока Ребека, грозно поводя глазами, не окликала его. Татос вваливался в комнату и начинал балагурить.
— Хватит болтать! Не видишь, никого нет! Ешь молча! — сердилась Ребека.
Мисак родных не имел, жил один. Он приходил обедать к Ребеке и в воскресные дни. За стол садились Татос, Мисак, тикин Ребека и ее дочь — шестнадцатилетняя Ермон.
Кончив обедать, Татос облизывал пальцы:
— Здорово готовишь, Реб джан!
Сытно поев, они впадали в дремотное состояние.
— Спой, Ермон джан, согрей сердце Мисаку. Сирота ведь он… — говорила Ребека, не поднимая отяжелевших век.
Ермон раскрывала свой маленький рот и заливалась звонкой трелью, а Татос прищелкивал в такт языком.
Мисаку нравилось пение Ермон, и она забирала все выше, воображая, что голос ее неистощим.
А Мисак слушал ее и думал о том, откуда у всех армянских женщин такой чудесный голос. Вот и у его матери был чудесный голос. Хотя она никогда не пела, и Мисак не мог сейчас вспомнить, откуда он знает об этом.
Женился Мисак на Ермон. Основал семью. И культ семьи с течением времени заполнил все его существо.
Год спустя его семья пополнилась мальчиком. Была у Мисака любимая книга, в которой можно было прочесть почти обо всем на свете: о первом дирижабле, первом пароходе, изобретателе первого киноаппарата. Мисак полистал эту книгу и выбрал сыну имя — Авогадро.
Никто не мог правильно произнести его имя, и мальчика стали называть Аво.
Еще год спустя появился в семье второй сын. Мисак полистал свою книгу и выбрал имя второму сыну — Фарадей. И стали называть его Фаро.
Теперь уже Ребека готовила обеды только для семьи Мисака. Собирались они под одной крышей, за одним столом, эти семь душ. Но у каждого были свои раздумья,
Над семьей Мисака сгустились тучи.
Как-то подрались свиньи тикин Ребеки со свиньями соседа — Петроса. И поскольку свиньи не могли наговорить друг другу обидных слов, Ребека не выдержала, крикнула что-то Петросу. В сердцах сказал что-то вместо своих свиней и Петрос. И тогда она крикнула еще что-то. Потом что-то сказал и Петрос. Потом вышел из дому Татос. Потом Ермон стало плохо с сердцем. Авогадро заплакал у нее на руках. Потом заплакал и Фарадей.
Мисак не вышел из комнаты.
— Нет среди вас мужчины, чтобы мог я по-мужски поговорить! — сказал Петрос, решив, что бьет прямо в цель и вконец уничтожает Татоса.
Это было слишком! Это было как подкоп под семью Мисака, под ее устои. И мысли Мисака заработали в одном направлении. Но это были не мысли, это заговорила кровь древнего рода.
Вечером Мисак делал вид, что не замечает упреков во взглядах Ребеки, Татоса, Ермон…
А ночью он заперся в своей кладовой и придумал ружье. Придумал, потому что как следует не был знаком с устройством ружья. Он придумал и смастерил ружье, вернее, какую-то стреляющую трубу.
В кладовке его мучил все время какой-то запах. Какой-то неприятный запах, который потом преследовал его и в суде, и в тюрьме, и в исправительном лагере.
Утром, когда Петрос умылся и вышел из дому, Мисак со своей стреляющей трубой пошел за ним. Он шел и смотрел в спину Петросу, и в какой-то момент устыдился того, что смотрит ему в спину. На лоснившемся от жира воротнике Петроса он увидел перхоть и несколько седых волосков. Это была очень знакомая спина, чем-то очень близкая семье Мисака.
И Мисаку захотелось, чтобы Петрос обернулся, дал ему возможность сказать, глядя прямо в лицо: «Тебе нужен был мужчина для разговора…»
Глухим, каким-то вопрошающим голосом Мисак сказал:
— Петрос?
Петрос обернулся.
— Аджан?.. [12] — сказал он.
Мисак не понял, что произошло. Это было неожиданно, удивительно! И откуда вдруг взялось это армянское «аджан», которое и впоследствии звучало в его ушах как символ армянской теплоты, семьи, уюта…
12
Аджан — ласковое обращение: душа моя (арм.).
Мисак не успел и слова сказать. Мысли его диктовали одно, чувства — другое. Однако работа, проделанная им ночью, дала свои результаты. Он дернул пальцем. Поднялся дымок, полыхнуло пламя, и Петрос зашатался и так медленно опустился на землю, словно садился в нарды поиграть.
Мисака не удивило то, что он убил человека, не удивило, что выстрелило ружье, только «аджан» удивило его.
И, стоя посреди площади над трупом Петроса, он думал об этом «аджан», об этом чудодейственном слове, которое есть только у армян и которое бог знает где и когда родилось.