Тревожное небо

Пусэп Эндель Карлович

Штурман сообщает боевой курс для выхода на цель. Внизу темно: бомбы Преображенского заставили фашистов бояться воздуха. Щелкнули, открываясь, замки бомболюков, затем чувствуются легкие мягкие толчки — это уходят вниз одна за другой бомбы.

— Бомбы сброшены, — докладывает Штепенко. Все! Дело сделано!

А внизу — хотя бы одна зенитка или прожектор! Мелькает мысль: не ошибся ли штурман? Вдруг это не Берлин вовсе…

Но это был он, Берлин, вражеская столица. Когда мы легли на обратный курс, темноту прорезали ослепительно яркие лучи прожекторов, засверкали вспышки разрывов зенитных снарядов. Они вспыхивали в стороне

от нас, и мы уходили довольно спокойно.

Тревожило нас другое: мы шли на трех Моторах. Посрветовавшись, решили возвращаться не над морем, как предписывал заданный маршрут, а напрямик, кратчайшим путем.

Этот «кратчайший путь» обошелся нам дорого. Летели на большой высоте. Несколько часов прошло благополучно. Небо сверкало мириадами звезд, земля не просматривалась, ее закрывали сплошным ровным слоем облака. Но в районе Кенигсберга эта благополучная тишина резко оборвалась. В мгновение ока «ас окружил ожесточенный шквал зенитных разрывов. Справа и слева, спереди и сзади рвались снаряды, рвались так густо и близко, что громадный корабль временами подпрыгивал. В кабину то и дело проникал едкий запах взрывчатки.

От частых вспышек кругом стало светло. Несколько раз почувствовали, как, словно градом по окну, забарабанили осколки по металлическому корпусу самолета.

— Товарищ командир, топливо льется! Льется прямо на меня! — завопил после очередного близкого разрыва стрелок подшассийной башни.

— Осколком снаряда пробит третий бак, — доложил борттехник. — Из него вытекло около тонны топлива.

Положение становилось критическим. Элементарные расчеты показывали, что горючего до своего аэродрома не хватит. По данным штурмана, под нами уже простиралась Эстония. Эх! Еще бы немножечко, ну хотя бы час продержаться в воздухе. Вся южная часть республики уже во власти врагов. По данным, сообщенным нам перед вылетом, лишь железная дорога Таллин — Нарва и параллельное ей шоссе контролировались нашими отходящими войсками. А может быть, все-таки дойдем? Вдруг хватит горючего! Но «вдруг» не суждено было осуществиться. Ровный гул моторов оборвался. Наступила зловещая тишина. Винты вращаются еще по инерции. Курс держим все тот же, на Пушкино. Самолет, как гигантский' планер, с шелестом рассекая воздух, с каждой минутой, с каждой секундой опускается все ниже и ниже. Вот мы уже врываемся в темную сырую мглу облаков. 3000… 2500… 2000 метров.

По стеклам кабины сбегают назад капельки воды. Идет мелкий промозглый дождь. А мы все еще планируем в облаках. 1500… 1000 метров, 800… 700…

Внизу мелькают озера, топи болот. Редко-редко — небольшие островки кустарника и леса.

— Женька, — слышу голос комдива, — давай влево, будем садиться на лес. — И я чувствую, как комдив сам резко поворачивает штурвал.

Выбора нет. Садиться надо только действительно на лес. Посадка на кочковатое болото может закончиться гибелью экипажа.

Мелькают вершины сосен и елей. Ломая все и вся на своем пути, оставляя за собой куски крыльев, сломанные и согнутые деревья, тяжелый корабль с треском и грохотом проваливается вниз.

Кругом тишина… Сверху падают мелкие ветви сосен, оборванные самолетом. Самолет разбит. Люди остались невредимыми, если не считать, что я сам, по глупости, ухватился правой рукой за сектора газа, прижимая их изо всех сил «на себя», хотя в этом не было никакой надобности, и трахнулся скулой по приборной

доске. В течение нескольких дней у меня не двигалась челюсть. Вот так и по несчастью и против своей воли я впервые очутился в Эстонии, на земле своих предков…

Вокруг островка леса, где мы приземлились, простирались бескрайние болота. Чуть дальше от места, где лежал обезображенный самолет, высилась триангуляционная вышка. Вася Богданов, радист, забрался туда, наверх, и, спустившись вниз, сообщил:

— Кругом сплошное болото. На севере — пожар, горит хутор…

Через нас с визгом пролетел артиллерийский снаряд. Мы прислушались. Снаряды летели часто. С севера доносились глухие раскаты взрывов. Стреляли с юга.

— Пушки, — авторитетно заявил Штепенко, — стреляют немцы.

Мы шагали на север. Ноги вязли в болотной жиже. Наконец, вышли на лужайку, где паслось несколько коров и овец. Пастуха не видно, но нас встретил истошным лаем шустрый лохматый песик. Он суетливо бегал то к нам, то к кустикам на опушке, выдавая местонахождение хозяина, спрятавшегося при нашем появлении. «Хозяином» оказался белобрысый парнишка лет 10–12.

Я брел сзади всех. Нагнав впереди идущих, услышал, как пастушок отвечал по-эстонски на вопросы наших товарищей, пытавшихся выяснить, как поскорее выбраться из этого чертова болота. Маленький пастух оказался настоящим кладом: обстоятельно рассказал, где проходит дорога, где наши части, где фашисты…

По тропам, указанным нам парнишкой, мы выбрались на железнодорожную станцию Ору. Там находились части 8-й армии, отходившей на восток. Речи о том, чтобы вывезти разбитый самолет до Пушкино, не могло и идти. Получив грузовик, в сопровождении десятка автоматчиков мы вернулись к месту вынужденной посадки. В самолете уже кто-то побывал: исчезли парашюты, комбинезоны, пытались снять и вооружение, но, по-видимому, не сумели.

Торопливо сняв пушки и пулеметы, мы заложили взрывчатку в самолет, и грузовик помчал нас обратно. Вслед загрохотала взрывы — наш самолет перестал существовать! Было до боли обидно и жалко корабль — отличная боевая машина совершила только один полет, и вот ее нет.

К вечеру на станцию Ору за нами пришли два броневика. Мы с трудом поместились в тесной, пахнущей машинным маслом, стальной коробке.

Еще засветло проехали город Йыхви. На улицах ни единой души! Не шелохнется ни одна занавеска, не хлопнет дверь.

В Нарву приехали уже в темноте. Такая же сторожкая тишина и безмолвие. Лишь у моста через реку встретили конную артиллерийскую батарею. Бойцы копали ямки для сошников.

— Закрыть люк, — скомандовал вдруг водитель броневика.

Мы не успели возмутиться этим «нелепым» распоряжением — стало сразу тесно и душно, — как по правому борту звонко простучала очередь, похожая на дробь пневматического молотка.

— Из автоматов, — сообщил немногословный водитель. — Ихние патрули тут днем видели.

Тяжело сжималось сердце. Враг уже здесь, под боком у Ленинграда. Почему его допустили сюда, так далеко? Неужели мы так слабы, что не сможем «их» остановить?

Рано утром, еще до восхода солнца, мы прибыли на аэродром под Пушкино. Новости, которыми нас встретили друзья, были невеселыми. Пять самолетов, считая и наш, не вернулись на свой аэродром. Однако боевое задание полк выполнил — уже летом сорок первого года столица рейха почувствовала силу ударов советской авиации.