Тревожный месяц вересень
Шрифт:
Справный косит на нас длинным, в остром разрезе век глазом. Оглавль, уходящий под коротко остриженную челку на лбу, нащечные ремни, нахрапок - вся уздечка плотно сидит на красивой, отточенной морде жеребца.
– В Ожине на чужие руки не оставляй, - повторяет председатель.- Уведут!
– Ладно.
– Уж если приспичит, ты ему дай плеткой по животу, - Глумский протягивает короткий хлыст.- Ну уж только держись! Озвереет!
Забираюсь в седло. Справный ходит подо мной из стороны в сторону. Небо еще чуть высветляется каким-то дальним заоблачным светом, но в лесу, наверно, совсем уже темно.
– Ну
– спрашивает председатель.
– Если что, она будет жить у себя, - отвечаю я.
– И все.
Я не хочу сейчас говорить о ней. Перед моими глазами еще светится подсолнуховая желтизна. Если я буду все время вспоминать о ней, я начну бояться.
– Ну давай, задуй тебя ветер. Время!
Только что Гнат принес записку для Варвары. Всего три слова: "Жди. Буду. Ясенек". Многозначительность Горелого нам понятна. "Ясенек" расспросил Сагайдачного. Теперь он твердо, без всяких колебаний, намерен захватить два бумажных мешка, по миллиону в каждом, уничтожить при этом "ястребков" и победителем заехать в Глухары; попрощаться, навести порядок.
Глава шестая
1
До леса я разрешаю Справному пройти легкой рысью. Пусть разогреется. Тяжелый сидор чувствительно постукивает по спине. В нем как-никак полторы сотни патронов.
Коленями я ощущаю, как мерно и ровно раздуваются бока жеребца. Я надвигаю глубоко на лоб фуражку и спускаю околышный ремешок на подбородок.
Дорога уже не видна, остается только довериться Справному, его чутью. Он молниеносно выбрасывает каждое из своих четырех подкованных копыт, определяя наперед, где оно опустится. В его узкой длинной голове спрятан хитрейший арифмометр.
Дождь летит в лицо, холодит щеки, ветер ровно гудит в дырчатом кожухе пулемета. В темноте только запахи, которыми густо насыщен влажный воздух, подсказывают, где я проезжаю. Вот тяжелый и гнилостный запах вянущей картофельной ботвы сменяется горькими ароматами жнивья. Въехали в яровой клин. Дальше - луг с высокой отавой, от него веет свежестью яснотки, синюхи, ромашки, отцветающей таволги. Лес надвигается неясной громадой. Еще за сто метров он предупреждает о себе запахами папоротника, крапивы и хвои с примесью грибного настоя.
Справный влетает в лес, как в глухую ночь. Ничего не видать, даже ушей жеребца, лишь ощущается давление двух стен из деревьев, близко подступивших к дороге. Стук копыт эхом гуляет справа налево и слева направо. Гулко в лесу. Наверно, за километр слышен конский топот.
Дорога входит в мелкий сосновый "предбанник", это я чувствую по тому, что над головой слегка светлеет и волна хвойного тепла выплескивается на нас со Справным. Он даже в дождь хранит тепло, наш знаменитый "предбанник".
Десять дней назад я лежал в этом соснячке, глядя в небо и наслаждаясь покоем и тишиной. Здесь пробежала, едва касаясь копытами земли, тонконогая легкая косуля, и ее, как ножом, прирезали короткой и точной очередью из шмайсера. С этого все и началось. Всего лишь десять дней тому!
Справный выносит меня в Шарую рощу. Здесь стоит гул - дождь бьет в жесткие дубовые листья, кажется, будто полчища жуков готовятся к отлету в темноте. Я пригибаюсь к прикрепленному к передней луке пулемету, чтобы
Седло начинает прыгать подо мной, и сидор бьет по лопаткам равномерно, как трамбовочный молот.
Наконец-то Шарая роща с ее гулом уходит назад, отваливает, как льдина от речного берега. Мы несемся теперь по смешанному лесу, густому, пахнущему болотом, мятой и белокрыльником. Неужели проскочим? Молодец, Справный! Жми, несись! Копыта жеребца равномерно отмахивают метры, а дыхания его даже неслышно. Миноносец, не конь.
Кажется, что деревья, пропустив нас, смыкаются позади, как волны. "Та-та-та-та" - стучат копыта. "Чах-чах-чах-чах" - отдает в лесу. Давай, Справный, давай!..
Темнота густо смешана с влагой, она бьет в глаза, выжимает слезу. Азарт скачки овладевает мной. Боязнь ночного леса, выстрела в упор исчезает, азарт подгоняет меня, а вместе со мной и Справного. Мы доскачем, Справный, мы им покажем - бывшему твоему хозяину и его дружкам. Мы им напомним и Абросимова, и Штебленка, и Кривендиху, и Семеренкова. И тех, безвестных, многих безвестных, мы тоже напомним.
Справный взлетает на пригорок, стук копыт вязнет в песке, но скорость бега остается прежней. На вершине пригорка веет легким теплом, как от свежепогасшего костра, а через минуту мы снова спускаемся в сырой и холодный лес. Здесь вокруг болота, и дорога идет по неровной, давно уже провалившейся насыпи. Хлесь! Я на миг приподнялся, оторвался от луки, и ветка тут же сорвала с меня фуражку. Не удержался ремешок. Но не останавливаться же! Ветром разметало волосы, смочило дождиком, пригладило холодком. Ладно, черт с ней, с фуражкой! Глаза целы - и хорошо. Прорвемся, Справный, прорвемся!..
Впереди, из темноты, с середины дороги раздается нестройно, в два голоса:
– Стой! Стой!
Значит, ждали все-таки... Ждали! Как будто дождем под рубаху хлестнуло. Заморозило кожу до пупырышек, а рука уже сама по себе, не дожидаясь приказаний, бьет жеребца под брюхо, у ног, по самому болючему.
Справного швыряет вперед, как снаряд "катюши" по рейкам. Я только и успеваю, что вцепиться в притороченный к луке поперек седла пулемет. Тугой воздух ударяет в наклоненную голову:
Слышно, как сзади, где-то далеко, шлепаются о землю комья вывороченной копытами земли.
– Стой!
– Это сбоку, справа и слева, из темноты, из дождя, из-за деревьев.
– Стой!
– Это уже за спиной, хрипло и испуганно, из-под града земляных ошметков.
Они чуть подрастерялись, проворонили несколько секунд, а несколько секунд для меня сейчас целая жизнь.
"Та-та-та-та..." Сзади, из шмайсера. Очередь рвет воздух возле уха, свистит. "Та-та-та-та..." Из другого автомата. Высоко, по листве, по сучьям. А копыта: "Тах-та-та-тах, тах-та-та-тах!" А дорога - в спасительный поворот. Я ощущаю его по легкому наклону Справного, облегчаю ему поворот, чуть свешиваясь с седла.