Три дня в Дагезане
Шрифт:
Стало видно, что поселок пустует, в окнах не было рам, заборы покосились, а огороды заросли бурьяном.
– И у тебя такая развалина?
– Жилище мое не поражает роскошью, но всегда открыто для людей с чистым сердцем.
– Считай, что тебе попался именно такой человек. И не раздави на радостях ишака, - предостерег Мазин.
Впереди по дороге ехал на осле человек, одетый в черный пиджак и солдатские галифе, заправленные в коричневые, домашней вязки носки. Сосновский просигналил, но ишак и ухом не повел, меланхолично перебирая крепкими ногами. Зато седок
– Мое почтение уважаемым путникам.
– Здоров, Демьяныч! Много меду накачал?
– Солнышка пчелкам не хватает, Борис Михайлович.
У Демьяныча было маленькое ласковое лицо.
– А я тебе сапоги привез резиновые.
– Много благодарен. Вещь в здешних условиях необходимая.
Демьяныч стукнул ишака кулаком по шее, чтобы тот освободил дорогу. "Волга" с трудом обогнула упрямого конкурента. Осел смотрел на машину с отвращением.
– Забавный старик. Пасечник из Тригорска. За колхозными ульями присматривает. И сам этакий продукт природы: травы варит, зверье уважает. Говорит: "И в пчеле душа есть, только тайна ее от нас скрыта..." А вот и калугинский дворец.
Дом художника резко выделялся среди местных строений. Было в нем почти три этажа: нижний, полуподвальный - гараж, выложенный неровным красноватым камнем; основной - деревянный, с широкими окнами в замысловатых переплетах, и мансарда - мастерская. Чувствовалось, что сооружен дом по собственному замыслу человеком знающим и умелым.
– Почти все своими руками сделал. Жадный на работу мужик.
– Не зря потрудился, - согласился Мазин.
Речка делала здесь крутой изгиб, и дом возвышался на полуострове, окруженный великолепными елями.
– Увы, мой дворец много скромнее.
Через несколько минут они разминали затекшие ноги у небольшого, но ладного, недавно отремонтированного домика, пахнущего хвоей. В комнате стояли две раскладушки, шкаф и столик с тумбочкой. Мазин выглянул в окно. Снежные вершины начало затягивать.
– Там бывают туры, - провел рукой вдоль хребта Борис.
– Можно получить лицензию на отстрел?
– Получить можно. Подстрелить труднее. Мясо я у Филипенко добываю. У него оленина не переводится. Между прочим, Игорь, ты тут не хвались специальностью. Скажи, что инженер или врач-педиатр, а то мы голодными насидимся.
– И это говорит юрист!
Игорь Николаевич покачал головой и, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел к реке умываться. Небо потемнело, подул ветер. Мазин разделся до пояса и поежился, опустив руки в ледяную воду.
– Прохладно?
Это спросил, заметно окая, худощавый пожилой человек в большом берете, весь в крупных, будто вырезанных по дереву морщинах. Он опирался на сучковатую толстую палку.
– Прохладно.
Незнакомец прыгнул с камня на камень.
– Тут не Сочи. Все, что угодно, но не Сочи. А там, - он поднял палку над беретом, - тундра. Камушки, снежок, ледок. Откуда и спускается портящая настроение погода. Однако разрешите представиться: Кушнарев, Алексей Фомич, некогда архитектор.
–
– По-видимому, встречаться придется. У Михаила Михалыча Калугина.
– Я незнаком с Калугиным.
– Неважно, несущественно. Природа сведет и познакомит. Уже сегодня, судя по грозе, которой не миновать.
И запрыгал дальше.
– Игорь! Где ты застрял?
– крикнул Сосновский.
Мазин вернулся в дом, растирая полотенцем мокрые плечи.
– Архитектора встретил. Что за личность?
– Кушнарев? Постоянный гость Калугина. Друг юности.
Черно-синяя туча придавила ущелье. По тяжелому, переполненному водой брюху ее скользили седые клочья, но дождь еще не начался, только отдельные крупные капли, срываясь, постукивали по крыше, врываясь ударами в шум кипящей реки.
Неожиданно в открытую дверь шагнул парень с черной, давно не стриженной шевелюрой.
– Про крючки, конечно, забыли?
– спросил он у Сосновского, не здороваясь.
– Крючки привез.
– Профессиональная прокурорская память?
– Я, Валерий, никогда не был прокурором.
– Все равно. "За богатство и громкую славу везут его в Лондон на суд и расправу".
Сосновский пояснил:
– Это сын художника Калугина.
– Я догадался, - сказал Мазин.
– Догадались? Вы тоже прокурор?
– Игорь Нколаевич - врач.
– Очень приятно. Не можете ли вы пересадить мне сердце? Скучно жить с одним и тем же сердцем. Особенно художнику. Потому что я не сын художника, как отрекомендовал меня ваш нетактичный друг, а сам художник.
– Непризнанный?
– Опять догадались, доктор. Что вы еще про меня скажете?
– Зря ершитесь! Непризнанный не значит бездарный.
– Попробуйте убедить в этом моего родителя! Впрочем, бесполезно. Мы странно спроектированы, доктор. Все видим по-разному. Что видите вы в этом окне? Горы? Деревья? Тучи? А я вижу крики души своей, спутанные вихрем, рвущиеся о скалы.
– Как поживает Михаил Михайлович?
– прервал Сосновский.
– Вопрос, разумеется, задуман как риторический. Вы не мыслите родителя иначе чем в бодром времяпрепровождении, так сказать, в веселом грохоте огня и звона. А между тем последние дни он погружен в думы, что противоестественно для признанного человека. Хотел видеть вас. Зайдите, утешьте! И вы, доктор... Не забудьте скальпель. Вы обещали мне новое сердце.
Выходя, Валерий качнулся.
– Сердитый молодой человек?
– спросил Игорь Николаевич.
– Доморощенный. Мажет холсты несусветной чушью, а считает художественным откровением. Позер, кривляка, паяц.
– Не жалуешь ты его.
– Зато папаша балует. Марина-то у Калугина жена вторая. А мать Валерия умерла. Сам Михаил Михайлович - человек мягкий, деликатный, выпороть парня как следует не способен. Родительская рука не поднимается. От этих поблажек один вред. Попомни мое слово, отмочит Валерий штучку! Ну да нас с тобой это не касается, на чужом пиру похмелье.
– Вот именно. Между прочим, я бы отдохнул с дороги.