Три года октября
Шрифт:
– В основном с молоком и подсластителем, – отозвался я, глядя на картину, на которой было изображено бледное женское лицо, скрытое за широкими ладонями. Задний фон был темно-алым и в этом мареве скрывались серые тени. Такая картина могла символизировать ужасы войны или же домашнего насилия.
– У меня есть сливки и молоко. Могу их добавить.
– Было бы замечательно.
– Сколько того и другого?
– Совсем чуть-чуть.
– Тогда я сделаю тебе маккиато.
– Замечательно.
Что бы это ни было. Для меня кофе всегда оставалось кофе. Хоть с молоком,
На второй картине была изображена целующаяся пара под дождем. Капли отлетали от зонта, превращаясь в цветы. Девушка была в красном плаще. Парень же был нагим, а его тело испещряли канаты мышц. Я предположил, что это одна из ранних работ Евгении. Такими она когда-то представляла себя и Анатолия. До того, как их любовные отношения перешли в неприязнь и ненависть.
– Я очень рада, что ты решил прийти, – сообщила хозяйка студии, продолжая кружиться по кухне. Послышался звук открывающейся и захлопывающейся дверцы холодильника. – Иногда очень тоскливо находиться вечером одной в пустой квартире. Если бы не хобби, ставшим моим призванием, я, наверное, сошла с ума.
– У тебя разве нет друзей среди соседей, с которыми можно было бы скоротать вечер за легкими беседами и настольными играми? – спросил я, переходя к другой картине.
– Увы и ах. Я не слишком интересная собеседница.
– Кто это тебе сказал?
– Никто, сама так решила. Я даже с Толей не находила тем для общения. И даже сейчас с тобой, боюсь что-то сказать лишнего и в то же время замолчать. Вдруг возникнет неловкая пауза или же я что-то скажу не слишком умное.
– Не стоит относиться к разговорам слишком серьезно. Тот, кому будет приятна твоя компания, будет рад с тобой и помолчать.
На третьей картине был изображен мальчишка лет семи-восьми, стоящий у каменной стены, который пытался что-то разглядеть в глубокой расщелине. На самой стене сидела, свесив ноги вниз, девочка того же возраста, в короткой юбочке и гольфах. И если мальчик был нарисован исключительно в черно-серых тонах, то девочка была яркой и объемной. Я хоть и не был психологом, но предположил (в том числе основываясь на проходящем в реальном времени разговоре), что девочка и мальчик символизировали самого автора картины. Мальчик был тем, кем Евгения себя чувствовала в детстве, а девочка – тем, к чему она стремилась всю свою жизнь.
Да, зачастую наша личность формируется на основе детских страхов и комплексов. И с годами увлечения перенимают форму терапии травм прошлого. Для Евгении это реализовалось в рисовании, а ее врожденный талант позволил ей выражаться с невероятной мощью. И неудивительно, что ее работы заметили и получили признание среди ценителей искусства.
Разглядывая картины, я понял, что хочу стать тем, кто отведет ее ладони от лица, прижав их к своей груди, тем, кто займет опустевшее место под ее зонтом, тем, кто принесет лестницу, позволив ей заглянуть за стену.
– Люблю молчать в приятной тишине вечерней квартиры, – раздался ее голос прямо у меня за спиной.
Я обернулся. Глаза. Какими же глубокими были у нее глаза. Мне очень хотелось
– Тебе они нравятся? Мои картины?
– Они великолепны. Не удивлен, что они пользуются популярностью во многих странах. В них очень много глубины и личного.
– Да, про глубину все искусствоведы говорят. Правда, каждый видит в них что-то свое. И никогда то, что вижу я сама. – Евгения вздохнула, после чего протянула мне тарелку с канапе. – А может это и к лучшему. Ведь неплохо, когда в твоем творчестве каждый ценитель видит что-то своё.
В этом она была права. Было ли в моих предположениях толика правды? Возможно да, возможно нет. Спросить об этом я бы смог не раньше чем, между нами сформируются полностью доверительные отношения. Пока же мы были только в начале пути. Я взял канапешку, моментально отправив ее в рот.
– Над чем ты работаешь сейчас?
– Пока не знаю. Идеи ко мне приходят в виде образов. Вначале они расплывчаты и не несут какого-то смысла. Но они созревают, рано или поздно. Хотя одна идею у меня уже полностью сформировалась.
Евгения улыбнулась, при этом словно заигрывая со мной.
– Позволь угадаю, речь идет о моем портрете?
Она засмеялась, затем положила тарелку на столешницу и достала из небольшой тумбочки у дивана фотоаппарат. Профессиональный, с большим объективом.
– Мне нужно тебя сфотографировать.
– Это еще зачем? – осведомился я, рефлекторно выпрямляя осанку.
– Для того чтобы я смогла начать работу над твоим портретом. Ты ведь не можешь находиться вечно рядом, чтобы я могла писать, когда у меня возникнет вдохновение и свободное от заказов время.
«Вполне могу», уверено заявил мой внутренний ребенок, с которым никак не мог согласиться взрослый я.
– Хорошо. Куда мне встать?
– Выбери сам. Это же будет твой портрет.
Недолго думая, я подошел к окну, в котором отражалась вся студия. Евгения сделала около пяти снимков, после чего сообщила мне, что я очень фотогеничен, после чего добавила:
– Кстати, я не могу не спросить тебе кое о чем. Если ты позволишь.
– Конечно, спрашивай.
– Почему ты выбрал именно эту работу? У тебя приятная внешность и ты хороший собеседник. Может, стоило эти качества использовать для работы с живыми, а не с мертвыми?
– Год назад я полностью был с тобой согласен. Обеими руками «за». По первой специальности я терапевт. Как раз общался с живыми и старался им помочь всеми известными способами. Переехав в Старые Вязы, я был вынужден стать работником морга. Теперь же, эта работа мне даже нравится.
– Уж не знаю, смогла бы я связать свою жизнь с человеком схожей специальности.
Я не знал, как реагировать на ее слова. С одной стороны это значило так, словно она рассматривала меня в качестве потенциального спутника жизни. С другой стороны, мои будни казались ей чем-то ужасным. Это и не удивительно, ведь большинство людей были того же мнения. И мало кого могли убедить слова, что в работе патологоанатома есть гораздо больше обязанностей, чем только вскрывать трупы.