Три колымских рассказа

Гольдовская Виктория Юльевна

Анатолий долго возился у порога, откидывал снег. Потом осторожно как-то боком вошел в комнату. Если бы сын, как всегда, бросился к нему, попросил гостинца… Но он лежал на маленьком топчане в углу. Рядом мать. В голосе ее настойчивость и нежность: «Ну, съешь хоть ложечку, Воробышек!». Но ребенок стиснул губы и отворачивается от еды.

А ведь какой мальчишка веселый был! Как-то Ира понесла поросенку Клепке болтушку. Вернулась и, улыбаясь, сказала: «Клепка передает всем спасибо. Только пожаловался, что ему надоела овсянка. Пшенной каши, говорит,

хочу».

— А как ты это узнала? — сразу подбежал к матери Воробышек. — Ты свинкин язык знаешь?

— Конечно. Я его кормлю и всегда с ним разговариваю.

Иванушка очень смеялся! И себе тоже попросил каши.

А теперь осунулся, молчит, ничего не ест.

— Наверно, это все от сухого пайка, от снеговой воды, — тоскливо говорит Ира. — И соли совсем нет… Надо бы показать его хорошему детскому врачу.

— Нет хорошего врача на Хурчане. Есть только «лепила» — Федя Донцов. Что ты на меня так смотришь? Фельдшер. Я схожу за ним утром. Хоть бы ветер стих ночью…

…Еще далеко было до хмурого декабрьского рассвета. Фан Фаныч стоял в тамбуре общежития дизелистов и деловито завязывал на затылке длинные уши меховой шапки. Тамбур был забит снегом чуть не доверху. Фан радовался, что уходит, когда все спят. В душе он был суеверен и не любил, чтобы его расспрашивали перед дорогой. На улице заскрипел снег. Фан выглянул. Перед ним стоял Воробьев в кое-как застегнутом полушубке.

— Ты куда? — не без досады спросил Фан. Он решил задать вопрос первым, чтобы ему самому не «закудыкали» дорогу (считал, что это отведет от него беду в предстоящем пути).

— На горный участок. К Донцову, — откликнулся Воробьев.

Опасении Фана были напрасны: механик и не думал спрашивать, в какое путешествие он собрался.

— Может, покурим? — предложил Савватеев, стараясь перекричать свист ветра, но Воробьев уже скрылся в облаке поземки.

Федя Донцов постучался в дверь, когда ходики в доме Воробьева отхрипели одиннадцать. Ира ждала его как спасителя. Она сама обмела снег с Фединых торбасов и все повторяла:

— Доктор! Доктор! — будто слово это имело магическую силу.

Донцов молча снял стеганку. Худой, с лицом тонким и темным, он казался праведником с иконы суздальского письма. Откинув назад легкие прямые волосы, он бесшумно прошел к умывальнику.

— Ну, где наш больной? — Голос у Донцова был глуховатый.

Он присел на край топчана, взял детскую руку в свою. Потом постучал желтым от марганцовки пальцем по узенькой груди.

— Живот, говоришь, болит? Давай посмотрим. — Он подмигнул Воробышку. — Здесь больно? А здесь? О, брат, это дело поправимое! Горького лекарства не боишься? — Мальчик в ответ улыбнулся, облизнул запекшиеся губы.

Ира следила за каждым движением фельдшера и вдруг не выдержала, заплакала, глядя на худенькое тельце сына.

Донцов стал одеваться.

— Ничего страшного, мамаша. Поможем. Витамины нужны. — И тихо: — А вот плакать при нем

запрещается. Грелочка есть? Прикладывайте.

После ухода Донцова Ира нагрела воду, потеплее укутала ребенка и села на краешке постели, как до нее сидел Донцов, держа Иванушку за руку.

Ребенок стал дышать ровнее. Или это ей показалось? Ведь никакого лекарства фельдшер не дал. И вдруг она поняла: ей стало спокойнее от одного только слова «поможем». Как будто вся тысячелетняя мудрость, весь опыт врачевания вошли в ее дом вместе с этим тихим человеком, которого все вокруг так странно называли — «лепила».

А Донцов в это время подходил к столярке. Плотник, который курил у двери, закричал приветливо:

— Заходи до нас! Покурим!

Федя зашел. В просторном помещении стоял густой хвойный дух. На плите в железном баке что-то шипело и потрескивало.

— От так, лепила: шо дизеля стоят, нам до лампочки. И шо воды нема, тоже. Наш инструмент при нас! — Плотник показал на свои руки, потом на топор. — Мы себе дело нашли. Вот стланик рубим и варим.

— Эта патока хоть горькая, а от всех болезней помогает. Ты с этим согласный? — кто-то хрипло поддержал плотника от печи. Из-за клубов пара Донцов не сразу узнал лысую голову коменданта, того, которого с легкой руки Хакка стали называть Плохой Лошадь.

— Вот инструктирую, как варить. Нельзя ж, чтоб цинга по населению пошла пока перебои в снабжении. Я тут на Колыме всего повидал. Я этой колымской повидлы знаешь сколько съел? Зато все зубы целые.

— Ты байки не рассказывай, Плохой Лошадь, ты краще скажи, готово чи не готово? Головы уже у всих от таки, а…

— А до какого времени варить, не знаете! — не без торжества закричал комендант. — Ни черта вы без дяди не знаете. Я ж сказал: пока не загустеет.

В это время варево в котле забурлило и полилось через край. Никого не стало видно.

— От пекло! — закричал плотник.

— Да что ж вы его не снимаете? Переварите, оно ж витамин потеряет, — чуть не заплакал комендант и бросился сдвигать чан. За ним еще кто-то побежал к печке. Варево сняли. Комендант сел на табуретку и почему-то обвел всех удивленным взглядом:

— Не пойму, как на ногу попало… Чем бы ее теперь? Может, мылом?

Все сгрудились около, потом расступились, давая дорогу Феде Донцову. Фельдшер быстро снял с коменданта ботинок, закрутил брючину, осмотрел ожог.

— Масла нет? Тогда снегу давайте. Холодом тоже лечат.

Уходя, сказал:

— Пришлите кого-нибудь ко мне. Я мази Вишневского для него дам. Впрочем, не надо. Мне все равно сюда к Воробьевым идти сегодня. Сам занесу. А ты лежи, не прыгай, — строго приказал он коменданту. — Да! Настоя вашего мне тоже в банку налейте.

Назавтра Донцов пришел к Воробьевым рано. Попросил у Иры кипяченой воды, что-то туда добавил. Но что это — Ира не спрашивала. Хотелось просто верить. И мальчик его слушался, морщился, но пил.