Три месяца, две недели и один день
Шрифт:
Вздохнув, я всё-таки встаю, провожу рукой по более обычного спутанным волосам и, одевшись в первые попавшиеся в ящике шорты и майку, спускаюсь на кухню, испытывая некоторое веселье от собственных мыслей. Но веселье быстро сменяется удивлением, потому что около моей плиты стоит вовсе не Брук. Близ неё крутится, оказывается, никуда не ушедшая брюнетка, с которой я провёл минувшую ночь, одетая в свою одежду, а не во что-то позаимствованное из моего шкафа, как показывают нам в подавляющем большинстве фильмов об отношениях. Мне тут же становится странно. Не из-за тапочек на ней большего размера, чем необходимо, определённо не принесённых ею с собою в сумочке, а взятых как раз у меня, а потому, что это у меня впервые. До Лив я не был монахом, но я никогда и
— Ты проснулся? — тем временем меня замечают, что сопровождается вполне приветливым тоном и располагающей улыбкой, не говорящей о том, что мне стоит чего-то опасаться и ожидать превращения в злобную фурию. Однако я уже довольно скован, напряжён и чувствую себя не в своей тарелке, так что ответ выходит едва слышным, растерянным и каким-то заторможенным, будто это я нахожусь на чужой территории.
— Да. А ты…? — драматизма ситуации придаёт ещё и то, что если я и знаю имя, то даже не помню, с какой буквы оно начинается. Это заставляет меня чувствовать себя всё ужаснее и неуютнее с каждой проходящей секундой. Дискомфорт в чистом виде, не иначе.
— Тебе вовсе не нужно быть таким обходительным, Дерек. Я не больная на всю голову и понимаю, что всё это дальше не пойдёт, хотя ночь была чудесной.
— Правда?
— А тебе не понравилось?
— Кажется, я был слегка в подпитии. Просто вы ведь чувствуете всё иначе.
— Даже в своём состоянии ты определённо знал, что нужно делать. Но можешь не переживать, что лет через пять или десять я припишу тебе ребёнка, не имеющего к тебе абсолютно никакого отношения, или вдруг стану трепаться о нашей связи. Я просто приготовлю нам завтрак, а сразу же после уйду. Или я могу уйти прямо сейчас, если ты хочешь.
— Нет… — мне ещё надо уложить в своих мыслях то, как легко, непринуждённо и без нервов она говорит обо всём, что имело место быть, одновременно ставя тарелки на стол, но, очевидно, я всего-навсего отделаюсь небольшим испугом, — нет, мы можем поесть. Так, значит, ты сходила в магазин? — как я уже говорил, мой холодильник обычно пустует. Готовой еды всегда хватает лишь на один ужин. Больше я принципиально не беру. Даже если не домашняя, пища должна быть свежей.
— Ну да, — какое-то время мы не разговаривали, просто поглощая тосты и яичницу с томатами, и это молчание не давило, в нём не было ничего плохого, мрачного и тяжёлого, но я постепенно расслабляюсь и невольно задумываюсь о том, что эта девушка очень даже неравнодушная. Она ведь не была обязана тащиться за покупками и уж тем более готовить, пусть и провела ночь в моём доме и какую-то её часть в непосредственной близости со мной. Как черты, присущие женщинам, забота, отзывчивость, искренность, честность, доброта и участие, должно быть, всё-таки существуют.
— А ты любишь детей? — слова о ребёнке и о том, что когда-либо в будущем мне не придётся опасаться проблем и скандальных лживых наговоров из-за связи на одну ночь несколько лет назад, проникли в мою голову гораздо глубже, чем мне казалось, и у меня не выходит не спросить об этом.
— Я? Да, люблю.
— А от меня… Ты бы хотела ребёнка от меня? — это звучит ещё даже более нелепо и необъяснимо, чем мой первый вопрос. Я не знаю, зачем вообще всё это говорю, если только не пытаюсь таким сложным образом убедить себя, что не буду отцом-одиночкой, страдающем по бывшей, вечно и не стану тем, кто показывает сыну дурной пример, когда приводит женщин, не задерживающихся сильно надолго. Я должен буду учить его уважать их и почитать. но ранее прозвучавшие фразы упали на действительно больную почву.
— Ты странный. Это что, какая-то проверка? Я же говорю, никаких якобы общих детей не будет.
— Но если бы? Чисто теоретически?
— Ну, у тебя хорошая наследственность…
— Это значит да? — я явно ставлю её во всё более неловкое положение, но по какой-то причине
— Дерек Картер, ты горячий красавчик и отличный любовник, и я уверена, большая часть женского населения этого города, а может, и других тоже, явно мечтает об отпрыске от тебя, — наклонившись вперёд над столом, она игриво на секунду или две дотрагивается до моей правой руки, — и если бы нас связывало что-то большее, только не подумай ничего такого, то да, я, возможно, была бы рада завести с тобой общего малыша. Но пока детей я в любом случае не планирую. А вообще мне уже пора.
— Сколько я тебе должен за продукты?
— О, не беспокойся. Ничего не нужно. Поверь, я не обеднела.
— Тогда я провожу, — безусловная непринуждённость обстановки несколько приводит меня в чувство и достаточно воодушевляет своей радушной атмосферой. Не задумываясь, я улыбаюсь на прощание перед тем, как закрываю дверь, и у меня даже не возникает ни единой мысли как таковой, когда спустя всего лишь пару-тройку шагов до меня доносится трель дверного звонка. Единственное, о чём я задумываюсь, возвращаясь обратно, это о, вероятно, забытых вещах, но снаружи оказывается всего лишь мать моего ребёнка. Та, что ушла и будет заставлять меня видеть это ещё не раз и не два прежде, чем исчезнет окончательно.
— Оливия? — только не это… Только не это. Но, зажмурив глаза и снова их открыв, я натыкаюсь ими на то же самое лицо. Молитва не сработала, и мне остаётся лишь надеяться, что Оливия не уловила мой тяжёлый и порядком измученный вдох, напрямую связанный с её появлением. Мне-то казалось, что после вчерашнего она вряд ли возьмёт и заявится сюда вот так. — Чем обязан столь раннему визиту? — плотно сжав зубы, спрашиваю я, ведь она не должна быть по ту сторону порога. Слишком рано. Не из-за времени на часах, а в силу того, что я к этому не готов. Созерцать её столь скоро после вчерашнего. Я не хочу зрительного контакта и общения. Не сейчас. Это испортит всё моё настроение. А на меня уже обрушивается гигантская волна злобы и гнева. Спустя всего лишь одно мгновение. И это не из-за оказываемого на меня без единого слова влияния. Просто она больше не имеет ни малейшего права брать и вмешиваться в мою жизнь и дальше. Что вообще позволяет ей думать, что это по-прежнему допустимо?
Но тем временем подушечки большого и указательного пальцев словно отвечают на этот вопрос, когда инстинктивно и едва ли в полной мере осознанно я провожу ими по тому месту, где должна плотно держаться полоска из драгоценного металла, которую я именовал обручальным кольцом, и которая была там ещё вчера. Странный зуд наряду с Оливией передо мной заставляет меня впервые задуматься о том, насколько это решение было правильным. В любом случае толку от этих мыслей ничтожно мало. Оно абсолютно и официально необратимо.
— Ты не отвечаешь на звонки, — Оливия всматривается в моё лицо, словно пытаясь там что-то увидеть или же, что более вероятно, опять пробраться мне под кожу для нанесения очередного удара. От напряжения в воздухе, которое, скорее всего, ощущаю только я, мои руки автоматически и невольно сжимаются в кулаки от всей этой глубоко ненавистной мне ситуации.
Я хочу быть злым, ненавидеть ещё больше, чем это вообще возможно, но как только эта женщина всего лишь на мгновение дотрагивается рукой до своей поясницы, возможно, в приступе боли или просто для поддержки спины, я забываю обо всём плохом, связанном с ней. Где-то внутри остаются мысли лишь о таком нуждающемся в заботе малыше, у которого, кроме моей семьи, в значительной степени не будет больше никого. Мой сын это единственное, что должно меня волновать и беспокоить. Не Оливия с её демонами и громадным букетом личностных проблем, и не мои желания, питаемые в отношении одной конкретной женщины, а только маленький ребёнок, которому необходим здравомыслящий отец, а не разбитый на тысячи мелких осколков ноющий слабак.