Три месяца, две недели и один день
Шрифт:
— Ну, такое иногда случается. Я был занят. А ты что, волновалась? Мило с твоей стороны, но, знаешь, не стоило. Как видишь, я цел и невредим, и вовсе не благодаря твоим усилиям, — наверное, с моей стороны это даже низко и подло, говорить такие слова любимой, чёрт побери, женщине, но у меня больше нет сил бороться с ней, умолять её нуждаться во мне и быть со мной, если это не то, чего она хочет сама. Я, вероятно, справлюсь без неё, а ей пора испробовать на себе всё то, что ощущаю я уже на протяжении длительного отрезка времени. Пусть же сполна прочувствует это чёртово безразличие.
— Не моими? Значит, вот так ты показываешь, что тебе нужна лишь я? — Оливия взрывается, снова делая то, что ей удаётся лучше всего прочего, а именно словесно уничтожает меня, но, выпрямившись настолько, насколько это возможно, словно
— Мы не будем возобновлять этот разговор. Я закончил его ещё вчера. Ты должна помнить, почему, — на самом деле я совсем не против поговорить обо всём нормально, спокойно и на трезвую голову, и если бы Оливия хотела того же, то, наверное, не стала бы меня слушать. Возможно, мы бы даже обсудили имя для нашего сына и то, какого цвета и модели будет его кроватка, но между нами на некоторое время воцаряется поглощающая нас тишина, так что ею, очевидно, всё сказано. Наверное, всё это, и правда, лишь очередная классическая уловка.
— У меня сегодня приём. Ты отвезёшь? — её тон сухой и ничего не значащий, словно речь идёт просто о покупке новых туфель от любимого дизайнера, которые прямо сейчас ей всё равно не пригодятся, а я, тем не менее, обязан услужить, но дело даже не в этом. А в том, что я совершенно забыл, какое сегодня число, в принципе не готов покинуть своё жильё и, несмотря на все собственные обязательства, абсолютно не хочу их соблюдать и находиться с ней рядом.
— Я не могу, — нелепо говорю я, ненавидя себя за то, что это на самом деле просто вылетело из моей головы, словно пробка из бутылки с шампанским. Наверное, со стороны вы бы сделали вывод, что я уже не справляюсь, хотя ребёнка ещё даже нет, но приходить к таким умозаключениям непозволительно преждевременно. Всё дело в разочаровании. И всё-таки в производимом, будь он проклят, эффекте. В том, как на меня действует мать моего будущего ребёнка, и в том, что она делает со мной из раза в раз, и неважно, нарочно или нет. Сначала мне надо от всего этого оклематься.
— Я уже догадалась, — она снова смотрит на меня вроде бы как обычно и мирно, без упрёка и страдания во взгляде, но есть в ней что-то такое, что заставляет меня испытывать стыд, вину и неприятное, тлетворное и тошнотворное ощущение, что прошлая ночь… Что она была ничем иным, как актом подлой измены. Даже ничего не говоря вслух, Оливия словно указывает на то, что я предатель и отвратительный человек. Кажется, весь мой завтрак может в любой момент попроситься обратно. Соответствующий спазм уже почти сводит желудок. А Лив выглядит словно ниже, чем на самом деле, и она не могла не видеть девушку, спустившуюся по моему крыльцу и севшую в ожидающее её такси. Только идиот бы не понял, что раз это происходит ещё до полудня, то та была внутри здания явно с минувшего вечера.
Часть меня нуждалась, хотела и получила желаемое, пусть подробности я и помню смутно. Меня не терзали ни угрызения совести, ни переживания о собственном моральном облике, когда есть женщина, вынашивающая моего ребёнка и в теории способная чего-то в своей душе не перенести. Но я был спокоен только до этого самого момента. А теперь внутри творится нечто непонятное. И я злюсь, что схожу с ума по этой женщине и не могу ей противостоять, и, смотря прямо в её глаза, чувствую себя не иначе, кроме как ничтожеством. И я ненавижу себя за это. За все эти ощущения и мысли и за то, что не смог переключиться на другую женщину, которая, возможно, гораздо лучше той, что стоит передо мной, и смогла бы стать хорошей матерью для моего сына, радуя его по утрам вкусными оладьями со съедобными рожицами на них. А ведь мне не из-за чего себя грызть и испытывать всё это, ведь у нас всё кончено. Никто не сможет меня упрекнуть, что я просто сдался без борьбы и ни минуты не старался. Сердясь на собственную персону, я снова свирепею, как вчера или почти так же, ведь это утро так хорошо начиналось.
— Просто моя машина не здесь.
— То есть вы провели ночь в разных комнатах? — она серьёзно спрашивает об этом, когда ничего мне не даёт? Когда всё, что я получал, это крохи, а теперь благополучно лишился и их? Думала ли она хотя бы раз о том, чтобы попытаться сделать хоть что-то ради нас двоих вместе? О том, что хочет всё вернуть и возродить нашу семью? Разумеется, нет. Отнюдь. Похоже, я единственный,
— С кем я сплю или не сплю в одной и тем более своей кровати, тебя давно не касается. Мы уже это обсуждали, — не справившись с этими вырвавшимися из-за её натиска словами, но нисколько не кривя душой, достаточно твёрдо говорю я. Оливия сама отказалась от всех привилегий, связанных со мной, и моя личная жизнь не её ума дело. Мне надо начинать давать отпор и привыкать к мысли, что когда-нибудь мой ребёнок назовёт матерью не ту женщину, что его родила, а ту, что помогла мне его воспитать и поставить на ноги. Конечно, я не подпущу к нему первую попавшуюся особу, но всё-таки. — Ты не имеешь права спрашивать об этом. Ты лишилась его по собственному желанию. И ты не можешь заявляться ко мне вот так. Если только ты не хочешь, чтобы я был с другими, и готова об этом сказать, то мы… В ином случае нам не о чем говорить, — наверное, это звучит, как последний шанс… Наверное, это он и есть… Наверное, я хочу, чтобы она им воспользовалась. Но я мыслю слишком трезво, чтобы ещё на что-то надеяться. — Скажи, ты будешь счастлива без нас? Без меня и нашего сына?
— Это непростые вопросы, — отвечает она и словно инстинктивно опускает руку на живот. Хотя я понимаю, что не всё так банально, и что малыш, вероятно, просто вынудил её сделать это своим толчком изнутри, мне безумно хочется прикоснуться к ней и почувствовать всё это лично, но я не могу. Всё дело в странной и непреодолимой силе, не позволяющей руке подняться, а значит, и не дающей мне стать ближе к сыну, рождение которого подарит мне новые эмоции. Но одновременно оно отнимет Оливию, потому что она никогда не признаёт свою слабость и то, что нуждается во мне, но, возможно, в этом и проблема. Как раз отсюда и берут своё начало те противоположные эмоции, которые разрывают меня изнутри и удерживают на расстоянии, когда я и хочу, и не хочу дотрагиваться до неё. В конечном итоге именно они вынуждают срываться на беременной женщине, несмотря на все мои старания держаться на тонкой грани и не говорить того, о чём есть риск пожалеть в самом ближайшем будущем.
— Нет, всё как раз наоборот. Сложно тогда, когда сдаёшь экзамен, и ограничиться односложным предложением ни за что не получится, потому что необходимо дать развёрнутое пояснение. Здесь же всё просто. Есть лишь два варианта. Но ты даже не можешь признаться в своём решении самой себе. У тебя нет совести. Ты думаешь, я твой мальчик на побегушках, который обязан выслушивать всё это и, чуть что, являться по первому твоему зову? Я открыт для тебя. Всё, что тебе нужно, это просто признать, что я тебе нужен, или же сказать, что я зря теряю время.
— Я не могу сказать. Не сейчас. Но я могу войти, или ты так и будешь держать меня на пороге?
— Тебе лучше уйти, Оливия, — не дослушав, перебиваю её я, потому что, скорее всего, услышал всё, что мне было нужно. Всё равно что ответ. Уклончивый, но если углубиться, то, наверное, отрицательный. Я могу и сам его додумать, раз уж она решила предоставить простор для моего воображения. После того, как закрою дверь и расслаблю правую ладонь, так и не отпустившую дверную ручку и сжавшуюся в кулак, что уже нарушило правильную циркуляцию крови и заставляет меня мучиться от колющих ощущений в кисти. На мгновение во мне даже вспыхивает желание отнять левую руку от проёма, который она загораживает, чтобы Лив увидела пустое место там, где ещё недавно было кольцо, лишь бы переключиться на что-то другое и тем самым отвлечься от горькой боли физического происхождения, но я так не делаю. Нам ещё предстоит относительно долгий совместный путь до наступления предполагаемой даты. Да и сами роды тоже. А этот ребёнок должен жить. И вообще вдруг я переоцениваю отстранённость его матери и её масштабы?