Три месяца, две недели и один день

Шишина Ксения

— Ты меня прогоняешь? — словно не веря услышанному, задаётся вопросом Оливия, и я так хочу ответить сухим, сдержанным, бесчувственным и коротким «да», но понимаю, что не прощу этого себе и что не могу позволить ей поехать в клинику самостоятельно. Я должен контролировать всё то, что творится с моим сыном, чтобы, если она снова решит утаить какое-нибудь недомогание, ей это просто-напросто не удалось.

— Я вызову тебе такси. Подожди его на террасе.

— Но ты ведь поедешь со мной? — странным тоном спрашивает она, будто хочет, чтобы я поехал. Или же, ощущая безысходность, это я просто считаю, что у неё есть соответствующее желание?

— Я подумаю, — и я закрываю дверь, понимая, в действительности у меня не так уж много

времени на то, чтобы одеться и привести себя в относительное чувство.

Глава двадцатая

Настоящим я, Оливия Мари Картер, в девичестве Браун, добровольно и безусловно отказываюсь от родительских прав в отношении своего сына и выражаю согласие на лишение меня родительских прав и передачу единоличной опеки над ним в руки Дерека Энтони Картера, его отца и своего бывшего мужа.

Я понимаю, что я не могу отменить этот отказ после утверждающего его или каким-либо иным образом прекращающего мои родительские права на моего ребёнка судебного решения. Даже в том случае, если решение суда их не прекратит, я отдаю себе отчёт в том, что данное волеизъявление отмене не подлежит.

Родительские права отца указанного ребёнка Дерека Картера сохраняются в полном объёме.

Я прочитала и поняла вышеизложенное, подписываю это свободно и осмысленно и даю гарантию, что после рождения ребёнка подпишу и аналогичный документ, но уже с именем ребёнка и датой его появления на свет.

Прошу судебные органы рассматривать дела в моё отсутствие.

Лос-Анджелес, двадцатое ноября две тысячи девятнадцатого года.

Оливия Картер

— Мистер Картер.

— Она всё подписала?

— Нет, сэр. В смысле пока ещё нет. Миссис Картер, то есть мисс Браун хочет сначала с вами поговорить.

— Любопытно, что она ответит, если я скажу, что у меня такого желания нет и в помине.

— Мне ей так и передать? — наверное, это было бы здорово. Подставить собственного адвоката под в некотором роде огонь, действительно велеть ему повторить мои слова, чтобы Оливия, сидя в кабинете, в котором на этот раз я предпочёл не появляться, осознала, что меня можно не ждать. Мне вполне хватило одной напряжённой процедуры, связанной с бумагами и межличностными отношениями. Я бы посмотрел, как ей это понравится, но мне не нужно, чтобы она вышла из себя. Чтобы не дай Бог почувствовала гнев и отказалась что-либо делать в моё отсутствие.

— Нет. Просто дайте ей трубку, — и покончим с этим раз и навсегда, чтобы я просто поехал на укороченную предматчевую тренировку, и меня ничто не отвлекало. Но всё равно оставить телефон дома, возможно, не такая уж и лишённая смысла идея. — Оливия.

— Ты видел этот текст? — конечно же, да. Причём неоднократно. Но в отношении этой женщины всё обстоит совершенно иначе. Я не звоню ей, не пишу, не устраиваю встреч и не прошу о них. Она словно заблокирована, и её это, очевидно, устраивает. То, что меня всё равно что нет. А мне и подавно хватило её три дня назад, когда я всё-таки, будь иногда проклята моя ответственность, не смог пропустить визит к врачу. Но сегодня она встречается с моим адвокатом. Что ж, придётся потерпеть. Голос, образ, слова, интонации, мысли в собственной голове.

— Я фактически его сформулировал, — безапелляционно заявляю я. — А что? Есть какие-то проблемы? Ты с чем-то не согласна?

— Нет, я только хочу убедиться, что понимаю всё верно.

— Так и есть. Для тебя же там не должно быть ничего нового. Твои слова просто заменены формальным языком. Ты должна лишь подписать, и тогда через два с небольшим месяца твоя каторга официально закончится. Человек, которого ты больше не уважаешь,

навсегда оставит тебя в покое. Я вообще не понимаю, почему мы говорим об этом, хотя я тебя уже услышал. Или ты ещё не всё сказала? Есть желание что-то добавить?

— Нет.

— В любом случае я больше не могу играть в эту игру, Оливия, — я не в состоянии бесконечно долго спрашивать у неё прямо в лоб фактически о том, что она чувствует, пытаясь снять все оборонительные слои и докопаться до правды, да, завуалированными словами, но как ещё можно объяснить все мои вопросы? Если вы нормальный человек и способны открыться хоть кому-то, и вам при этом больно, что между вами что-то пошло не так, что вы теряете или уже потеряли его, но всё ещё можно вернуть, то однажды вы, скорее всего, скажете ему правду. Признаетесь в этой боли и своих страданиях, как бы тяжело и трудно, и, возможно, вопреки душе и убеждениям это не далось. Поменяйся мы местами, спроси меня она, я бы тут же так и сделал. Даже если придётся расплачиваться ещё большей болью из-за осознания всего содеянного. Многие из нас без преувеличения этого заслуживают. — Мне хочется жить дальше максимально спокойно, — настолько, насколько получится. В идеале так, будто её никогда не существовало, а мой ребёнок появился словно из ниоткуда, или его принёс аист. На начальном этапе просто освоить искусство не думать о некоторых вещах будет уже достаточно здорово.

— Конечно, — она соглашается вполне ровным и ни капли не дрожащим голосом, — ты, разумеется, прав.

— Тебя ведь не затруднит передать телефон обратному моему адвокату?

— Мистер Картер?

— У меня не будет возможности ответить на звонок, но напишите мне сообщение, когда она уйдёт.

— Да, сэр.

После я возвращаюсь к сборам и натягиваю толстовку на своё тело, но взгляд сам по себе перемещается к телефону, как только тот издаёт короткий, но громкий сигнал.

Мы всё оформили. Мисс Браун ушла.

Потому что только это она и умеет. Так, что скоро достигнет совершенного уровня мастерства и наверняка даже сможет преподавать эту науку всем желающим, у кого проблемы с выражением чувств, и кому проще сбежать, чем задавить в себе гордость, страх быть высмеянным или непонятым и всё такое прочее и наконец открыться. Но если все они предпочитают рано или поздно проснуться с пустотой в душе, которую нечем заполнить, и в состоянии тихого отчаяния, это их проблемы, а не окружающих людей, честно пытавшихся помочь. Мы же не можем вечно быть рядом с теми, кто нас не ценит, в ожидании того, чего никогда не случится? Уходя, надо уходить. А не прибегать обратно, как только одиночество станет уж слишком давящей и непомерной массой. Я вот своё уже отбегал.

***

— Теперь твоя очередь, Дерек.

— В каком смысле?

— Сейчас твой черёд сказать, за что ты благодарен, — поясняет Лилиан, сидя за столом напротив меня по соседству со своим ненаглядным Тимоти. Вынужденный смотреть то на них, то на кого-то из наших родителей, я бы и рад отметить, что реально вовлечён в празднование наравне со всеми ними и с удовольствием ем традиционную индейку и прочие блюда, которыми уставлен весь стол, но ничего из этого не является полноценной правдой. Официально День благодарения был ещё вчера, но из Нового Орлеана мы вернулись только сегодня. Именно нашим очередным отсутствием в городе и объясняется перенос торжественного ужина с четверга на пятницу, но для меня нет совершенно никакой разницы, собрались ли мы все вместе, или же я снова не смог выбраться в отчий дом, как это было в прошлом году, потому что мысленно я всё равно не здесь. Но двенадцать месяцев назад у меня хотя бы была жена, пусть работа и не отпустила нас из Нью-Йорка даже на пару дней. А теперь я окружён двумя парами любящих друг друга людей, в то время как сам являюсь словно лишним колесом в телеге. Тошнота побуждает меня отложить вилку и оторвать взгляд от еды на тарелке, подняв голову вверх.