Три метра над небом

Беспалов Николай Алексеевич

Купаться в реку пастух полез через двадцать минут. Силы в нем много, да и Федора не промах.

– Ты вёдер не видал?

Спрашивает Федора пастуха, который плескается недалеко.

– Вёдра сына Параскевы?

– Они самые.

– Ты, Федора, все-таки баба глупая. Ты же на них сидишь. Глянь себе под ноги.

Точно! Вёдра бултыхаются у валуна, на котором сидит баба.

– Своровать хошь?

– Чего своровать-то? Они бесхозные. Севка бросил.

– Глупая ты баба.

Пастух выходит из воды в чем мать родила.

Наградили его родители фигурой атлета, заглядишься. Кожа гладкая, волосы только там, где без них никак нельзя. За лето он успел загореть тем загаром, что прозвали загаром косаря. Торс его коричнево-шоколадный, а что ниже – белее белья стиранного. У Федоры дух зашелся. Оно как? Когда он её любил, то она его не видела. Полностью не видела. То он лицом к лицу и так близко, что в глазах рябит, то она к нему спиной. Тут уж совсем его не видать – одни ступни ног. Понимать надо.

Хорош конь. И ведь холост. Как бы его захомутать и к себе в стойло завести? Тяжело размышляет Федора.

– Иди в реку-то, обмоешься.

Пастух стоит по колено в воде, а то, что есть суть мужская, болтается у него между ног так привлекательно. Какая баба устоит. И пускай в реке вода прохладная, и бабе совсем не хочется раздеваться и лезть в воду, но вид Аполлона Приведенского – так село их называется – Приведенское, – манит неудержимо. Федору любили в бане, но в реке ещё нет.

– Фрол, а Фрол.

Мнется Федора.

– Чего, Фрол? Я тридцать лет, как Фрол. Чего топчешься. Дождешься, солнце зайдет за лес. Позже нельзя. Сыпью пойдешь.

Пугает мужик бабу, а она верит. Боязно, но и хочется же.

Не знали, не ведали они, что в это время отец и сын разругавшись в пух и прах, сиганули в разные стороны. Отец пошел в сторону леса, он для него роднее родной избы стал, а сын по привычке к речке.

Федул спустился по лесенке, на этот раз не оступившись, как раз в тот момент, когда Фрол, согнувшись почти пополам, старался достать чрево Федоры тем, чем детей делают. В воде сделать это очень не просто.

И, так как Фрол стоял спиной к берегу, и его широкая спина полностью скрывала фигуру Федоры, то Федул решил, что пастух так руками промышляет рыбу. Как же не помочь товарищу.

– Фрол, ты её двумя руками, пальцы-то растопырь и хватай за жабры.

Фрол, решив, что под жабрами друг подразумевает уши женщины, сильно схватил Федору.

– Ой, – кричит женщина, – оторвешь же, гад!

Перепил я сегодня, решает Федул, это же надо, чтобы рыба говорила. И все же не оставляет друга.

– Держи крепче, я иду.

Припозднившийся косарь переправлялся на своей плоскодонке с дикой головной болью, вызванной тем, что он уснул пьяным под кустом жимолости, правя на ориентир, кривую сосну на том самом берегу, где два мужика что-то невероятное вытворяли с бабой. Из-за копешки, которую косарь взгромоздил на нос лодки, обзор ограничен, но звуки отлично, по воде-то, доходили до ушей его. Федора к этой минуте перешла от крика

к звериным воплям. Как же иначе, если теперь уже двое пытаются её «усмирить»?

Село…

Когда же, наконец, лодка пьяного косаря доплыла до того места, откуда ему открылась картина «морского боя», он от удивления встал. Одно неверное его движение – и плоскодонная лодка переворачивается.

Теперь над водной гладью вечерней реки раздается три голоса. По очереди приведем их. Первый, это голос Федоры:

– Подлецы, вы мне все уши ободрали. Ни хрена не можете. А туда же, к бабе лезете.

Мужской дует:

– Стой, кобыла, а не то уши отдерем!

И третий где-то недалеко и очень жалобно:

– Тону, братцы, тону!

А село? А ничего. От реки оно стоит далеко, но даже если кто и услышал крики, не вылез бы из избы. Как говорят на Украине – моя хата с краю. Тут вам не окраина какая-нибудь. Тут сердцевина России. Тут леса такие, что в жизнь не обойдешь. Тут и реки полноводны.

Параскева спит и храпит. Севка, описавшись, тоже уснул. Вонь в избе невероятная. Ну и что? Кто нюхать будет? Старик годов от роду пятидесяти шести ушел в лес, там и заночует. Ему ночная прохлада не страшна. Запалит свой костерок, наломает лапника и уляжется на него. И не нужны ему перины.

Село спит. Только у реки продолжается возня. Пьяный косарь побарахтался, побарахтался и доплыл до отмели. Федора, Фрол и Федул наконец-то угомонились и теперь сидят на валуне. Обсыхают.

– Мужики! – кричит косарь, с трудом различая фигуры людей, – помогите выбраться на берег.

– Его мне не хватало, – рассудительно говорит Федора, ощупывая бока и кое-что другое, изрядно пострадавшее от рук мужиков.

– А чо? Свежечка не желаешь? Вишь, как волнуется Фадей. Сено утопил. Утешить надо бы.

Смеётся Фрол.

– Сам не утоп, и то хорошо. Замерз, наверное, – Федул серьезен, – Ты согрей его.

Фадей с отчаяния начинает прыгать. А отмель-то узка, и допрыгался – окунулся с головой.

– Утоп все-таки, – почти радостно говорит Федул.

– Дурак ты, Федул, – Федора готова жалеть любого мужика.

Село спало.

– Мужики, пора по домам, – сказала немного утомленная Федора. Молчание было ей в ответ. Мужики уснули там, где сидели.

– Не мужики, а тюки с соломой. Перевелись мужики-то. По-настоящему не могут одну втроем (!) уделать, как следует.

Федора подоткнула подол юбки и начала подниматься по лестнице. А темно уже. Как в темноте углядишь сгнившую ступеньку?

Что свалилось на них, спящие Фрол, Фадей и Федул сходу не поняли, и начали пинать ногами это. Истошный вопль «О! Больно!» – остановил их. Слава Богу, Федора ничего не переломала и не сильно ушиблась.

Спит село и спят они: одна баба и трое мужиков.

Небо чисто. Полная Луна освещает землю. На реке, зацепившись за затонувшую корягу, медленно вращается копна сена с лодки пьяницы косаря Фадея.