Три поколения
Шрифт:
«Крепко усадили!.. Не напугали бы только, дьяволы!» — Вавилка боялся и Амоски, убежавшего вперед, и Зотика, крадущегося к собакам, и забегавшего позади увала Терьки.
Но в глубине души у Вавилки росла уверенность, что соболю не уйти от двух опытных и сильных собак. Однако, даже и чувствуя растущую с каждым шагом уверенность, Вавилка все же упорно шептал:
— Спугнут, как бог свят, спугнут!.. Уйдет мой соболь!..
Но соболь не ушел.
Уже мертвый, он переходил из рук в руки. Зотик ревниво следил,
Дольше всех держал соболя Амоска. Он щекотал его колючими усиками лица лежавших Вавилки и Мити.
Митя понимал переживаемую Зотиком радость, чувствовал ревность и невольную обиду Вавилки.
— Отличным охотникам, стрелкам и следопытам козлушанской промысловой артели Вавиле Козлову и Зотею Ерневу — ура! — крикнул он.
— Ура-а! — дружно подхватили Терька, Амоска и сам Зотик.
Лежавший все время молча Вавилка смущенно поднялся и почему-то стал перевязывать ремешки обутков.
Глава XLIII
Осень подходила к концу. Летели на юг лебеди. Роняя хрустальные перезвоны, высоко в небе неслись они правильными треугольниками, сверкая на солнце, точно нитки дорогих жемчугов.
Дед Наум вышел из-под навесика, поднял голову и долго отыскивал в небе пролетающих птиц. Но на глаза накатывались слезы. Заслонившись ладонью, он еще настойчивее всматривался в холодную синь небес.
«Неужто совсем износились? — думал Наум Сысоич и упорно, точно желая разубедить себя, старался отыскать лебедей. Но птицы уже пролетели, даже и крика их не было слышно. — На восьмом десятке и обезглазел, а ведь еще прошлую осень пересчитать любой табун мог».
Митя, вернувшийся к избушке (он забыл патроны, заряженные крупной дробью), тоже стоял с поднятой головой.
— Лебедь пошел. Амоска говорит, что снег вот-вот упасть должен, дедушка.
— Пошел… — отвечая каким-то своим мыслям, безучастно отозвался Наум Сысоич.
Митя взял патроны и направился к лесу, а старик все еще стоял задумавшись.
— Митьша! — окликнул мальчика дед Наум.
Митя остановился.
— Скажи-ка Амоске, чтоб не ждал тебя. Поможешь мне старуху срезать.
Не понимая еще, в чем дело, Митя остался. Амоска ушел один.
— Зажился нынче лебедь… На моей памяти ровно и не было того, чтоб в конце октября летел. Зажился, зажился лебедь… — задумчиво повторял Наум Сысоич.
Дед взял топор, пилу и направился к старой, дуплистой, давно облысевшей пихте. Митя шел следом. Долго и тщательно выстукивал Наум Сысоич древнее, толщиной в полтора обхвата дерево.
Дупло в пихте расположено было на высоте груди. Выше и ниже дупла дерево звенело, как металлическое.
— Мальчонком еще я был, покойничек батюшка дупло это расчистил, гниль повырубил, обжег и все капканы хранил в нем. И я, и Трефил, и Нефед тоже хранили.
Мите очень хотелось спросить деда Наума, зачем ему понадобилось это старое, высохшее на корню дерево, но что-то удерживало его от этого вопроса, и он ждал, что дед скажет ему сам.
— Давай-ка…
Наум Сысоич снял шапку, перекрестился и взялся за пилу. Из-под зубьев полетели янтарно-желтые, смолистые опилки.
— Сколь же крепка была старушка! — сказал дед. — И сотню лет не сгинет эдакая домовина… [37]
Митя вздрогнул.
Пила в руках его тоже вздрогнула, издав тонкий, похожий на детский всхлип, звук.
— Давай-ка еще запалочку. Раз за десять перегрызем старушку.
…Старая пихта с окаменевшими сучьями, почерневшими от времени, стояла, не дрогнув ни одной веточкой.
37
Домовина — гроб.
Митя отбежал в сторону, а пихта все не падала. И его удивляло, что подпиленное со всех сторон дерево все еще стоит, точно хочет в последний раз насмотреться на синие лесные дали.
— Сколь же правильна, прямоствола лесина! Без ветра иль без толчка не упадет. — Наум Сысоич так же, как и Митя, терпеливо ждал падения. — Зажилась, вот и не хочется умирать. Видно, свет-то всем мил…
Дед Наум приставил конец длинного пихтового кайка к стволу пихты. Митя помог нажать. Старая пихта пронзительно вскрикнула и медленно стала крениться на здоровый бок.
От падения земля крякнула, прокатившись по ближним и дальним падям громовым раскатом. Облысевшая голова дерева, подпрыгнув, отлетела. Сухие сучья со свистом брызнули в разные стороны.
Перед глазами Мити размахнулась скрываемая деревом даль. «Мудро все-таки устроено в природе: состарилось, умерло, и горизонт стал шире, и подлеску не мешает».
И, словно отвечая на мысли Мити, дед Наум спокойно сказал:
— Смерть, видно, нашего брата не спросит, а придет да скосит, Митенька, чтоб молодяжнику не мешали…
Митя подошел к поверженному дереву. Искривленные, подмятые стволом лапы еще вздрагивали колючими иглами.
Дед Наум поставил пихтовый каек рядом с носком обутка и уже спокойно и деловито, как все, что он делал, измерил высоту своего роста.
Прикинув каек к стволу пихты, Наум Сысоич высек зарубку.
— В самый раз. Давай-ка и шею перегрызем старой…
Пилил Митя точно в забытьи. И в звуках пилы ему слышалось: «В самый раз… в самый раз… в самый раз…»