Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

— Вот как по-нашему! — торжествующе сказал Амоска. И вдруг совершенно неожиданно и, как говорится, ни к селу ни к городу добавил: — А ты говоришь, купаться!

«Щенок, а тоже хвастается!» В этот момент Митя искренне ненавидел торжествующего Амоску. Больше же того его раздражала это глупая фраза самодовольного мальчишки.

Капканы оказались не только не спущенными, но даже явно далеко обойденными самыми разнообразными следами В двух местах соболиные стежки прямиком шли к капканам. Ребята ускорили шаг.

Но следы, дойдя почти до самых ловушек, каждый раз броском сворачивали в сторону. Ребята недоумевали. Зотик и Вавилка, посоветовавшись, переставили капканы.

Последняя надежда Вавилки — на «дуплястый» кедр — тоже не оправдалась. Сначала крупный и четкий соболиный след от россыпи к пчелам шел «как по нитке».

— Шагом направился, — пояснил Вавилка. — А вот здесь уже, видишь, вскачь пустился.

Не доходя до дуплястого кедра, соболь неожиданно повернул в сторону, и след его пропал в густом колоднике, где когда-то сидел на карауле Вавилка.

Зотик и Вавилка к поставленному добавили три новых, расположив капканы так, что миновать их соболю, казалось, никак было нельзя. Вавилка отобрал у Амоски рябца и бросил его на приманку.

На стан без добычи возвращаться было стыдно. Решили без собак последить белку в кедровниках. Зотик и Вавилка пошли порознь, Митя — с Амоской.

Вскоре в лесу защелкали жиденькие выстрелы.

Терька бежал натоптанной им тропкой вдоль линии кулемок. Лезвие топора тускло поблескивало у него за опояской. В холщовой сумке вместе с ободранными тушками белок для приманки в кулемы лежали два колонка, три горностая и один хорек.

— Еще и половины не высмотрел, — бормотал Терька на бегу.

Никогда не волновался он еще так, как сейчас.

— Они думают, капканы раскинули, так уж сейчас и соболь влопается. Не обожгитесь, ребятушки! Железо, как ты его ни обездушивай, а оно железо. Кулемка же из лесу срублена, и зверь ее не стережется.

Тщедушная, юркая фигурка Терьки в вытертом, рыженьком зипунчике, проворно нырявшая в просветы нависшего лапника, его остренький нос на раскрасневшейся мордочке напоминали колонка на жировке.

Вот двуногий колонок на минуту замер, вытянул разгоревшуюся мордочку и прыгнул с тропинки влево.

Прыжок был рассчитан точно: ноги поставлены на упругие корни. Рядом — спущенная кулемка. Терька, задыхаясь от волнения, положил руку на «давило». Каждый раз, как он видит спущенную кулемку, у него холодит сердце: не соболь ли?

Терька на мгновение закрыл глаза и тотчас же представил под «давилом» соболя, темного, как ночь, со сверкающей и переливающейся на хребте остью.

Будь что будет!

Рывком Терька приподнял пихтовую жердь. Но взглянуть сразу так и не решился.

«Горносталишка, наверное, а может быть, хорчишка, — подготовлял себя Терька. — Наверное даже хорчишка, кому больше… Не попадет же соболь нашему брату!»

Лицо Терьки приняло обиженное выражение.

«Конечно, хорчишка. А то еще хуже — кедровка,

поди, спустила. — При мысли о кедровке лицо Терьки стало еще печальнее… — Тут, можно сказать, рубишь, руки вымахиваешь, бегаешь с утра до вечера, аж ноги затокают, а тут тебе кедровка… А вдруг соболь?.. — вновь мелькнула обнадеживающая мысль. Но Терька снова отогнал ее и начал «плакаться»: — Как же… держи карман…»

Наконец он осмелился и взглянул на кулему.

— Н-не-е может быть! Не поверю! — закричал Терька и, отшвырнув в сторону «давило», схватил темного, с оскаленной пастью, окоченевшего уже соболя. — Н-не поверю! — еще громче закричал Терька и кинулся к стану. — Н-не поверю! — распахнув дверь избушки и протягивая руку с зажатым соболем, прокричал он лежавшему на нарах больному деду Науму.

Наум Сысоич с трудом поднялся и сел.

— Никак зверишка? — ослабевшим голосом спросил дед.

— Да, зверь ровно бы, да ровно бы и не верится, дедушка Наум. Боюсь, не во сне ли… не попритчилось ли… Анемподист тоже сказывал: не верь, говорит, глазу, пока со зверя шкуру не снимешь.

Дед Наум успокоил одуревшего от счастья Терьку:

— А что не веришь — это хорошо. Примета такая есть, правильно. Особенно про медведя. Никогда не говори, что убил, пока шкуры на правило не распялишь…

Многие кулемы Терьки в этот день остались невысмотренными. Время было еще около обеда, но ловец не мог не только рубить новые кулемки, как хотел он это делать с утра, но даже идти по настороженным и невысмотренным. Терька не отходил от деда Наума, обдиравшего соболя, а потом ежеминутно тянулся к подвешенной шкуре и поглаживал черный, пушистый, с серебристой проседью хвост аскыра.

«Они думали, что Терька так себе, ни два, ни полтора, а я вот им покажу, что Терька лучший член артели и по кулемкам первый «спец», — вспомнил он Митино слово.

И мальчик снова тянулся к шкурке, снимал ее и щупал мездру:

— Не пересох бы, дедынька, под потолком-то больно жарко.

Наум Сысоич с трудом приподнялся на нарах, снял шкуру и, слегка спрыснув мездру водой, вновь напялил ее на правильце.

— Под навес теперь вынеси ее, а то и верно, не пересохла бы.

Ободрав и расправив на пяльцах хорька, двух колонков и четырех горностаев, Терька повесил их рядом со шкуркой соболя на видном месте — под навесом. Задолго до вечера он нетерпеливо стал ждать возвращения ребят из лесу.

Дедушка Наум лежал молча. Усталые, словно потухшие за время болезни глаза его были устремлены в потолок. Терька приготовил ужин, накормил собак, настрогал около дюжины новых пяльцев, а ребят все не было.

«А что, если спрятать и прикинуться, что ничего, мол, даже кедровки, у кулем не бывало? — Но Терька уже гнал эту мысль. — Пусть с приходу сами наткнутся, а я и виду не подам».

Время тянулось бесконечно. Терька не знал, за что ему взяться, чтобы скоротать часы ожидания.

— Темнеть ровно бы начинает, а их не видать еще, дедынька Наум.