Три поколения
Шрифт:
— Сидеть бы тебе сейчас дома да есть бы кашу, а мне бы лежать на печке — как ты думаешь, Амоска, славно было бы?
Дед Наум посмотрел на совсем измучившегося Амоску и улыбнулся. Амоска не мог уже и говорить от усталости, но все же отрицательно покачал головой.
— Зараза, господь бы ее любил! — бормотал дед. — Вот и старик я, а увидел белку — ровно бы даже затрясся весь…
Амоска, начавший было считать остановки Рыжушки, сбился со счету, а вершина точно отодвигалась все дальше и дальше.
— Гляди, Амоска, с хребта, кажется, шапку
Так шутками и окриками дед подгонял мальчика. Тузик отстал далеко, и дед сказал о нем:
— Не кованый, подошвы отбил щенчишка. Хоть на Рыжушку его верхом сажай…
Ближе к гребню лошадь останавливалась все чаще, передышки делались все продолжительней… Близость хребта чувствовалась во всем: холодней и крепче дул ветерок, давно исчезли пихты, все гуще становился кедровник.
С хребта нанесло ладанным запахом верескового дыма.
— Ребята костер разожгли: нас ждут, обед варить будем… Давай-ка отдохнем да приналяжем в последний раз, — сказал дед.
На Щебенюшихинском гребне Амоска и Митя увидели, что впереди, насколько только хватает глаз, синеют хребты гор, значительно возвышающиеся над Щебенюшкой. Вершин дальних хребтов рассмотреть было нельзя: густой туман окутывал их до половины, но дед Наум и Зотик утверждали, что вершины этих гор в снегу, потому они и называются белками. И что в эти-то белк они и идут на промысел.
— Это еще что за горы, — сказал дед, — а вот к Шумишихинскому белку;' подойдем, ну это, верно, горы. Взглянешь — шее больно, и шапка с головы валится.
— А ежели, дедушка Наум, на лыжах с эдакой горы катнуться? — спросил Амоска.
— Ловкие катаются… Нефед все время промышлял в Шумишке, да, видно, час пришел…
Дед Наум оглянулся на сноху и замолчал. Феклиста лежала, уткнувшись лицом в вереск, и не то от сырости вздрагивала ее спина, не то от подступивших рыданий.
Зотик подтолкнул локтем Митю и глазами показал на Амоску: тот, не дождавшись обеда, сидя уснул, прислонившись спиной к стволу кедра. Чуть подальше они увидели еще более занятную картину. Рядом с кедром, под защитой нависших лап, виднелся огромный муравейник. Большие коричневые, точно покрытые лаком, лесные муравьи беспокойно сновали взад и вперед по городищу, а рядом с муравейником спал Тузик, как человек, опрокинувшись на спину. Передние ноги щенка, слегка перегнувшиеся в коленях, были положены на грудь, а задние торчали вверх.
Обеспокоенные необычным соседством, десятка два рыжих тружеников запутались в густой шерсти щенка. Один из них, толстоголовый черно-коричневый атлет, быстро бегал по сухому носу Тузика и ожесточенно щипал его, но Тузик только вздрагивал во сне и время от времени чихал.
— Оттащить нужно пропастину, а то и глаза выедят — не услышит.
Терька схватил щенка за задние лапы и волоком оттащил от муравейника. Тузик, точно пьяный мужик, слегка приподнял голову, посмотрел на окружающих мутными от сна глазами и снова уронил ее на землю.
— Теперь
— Это он со сноровкой раскинулся. Ноги, видишь, отекли у него с непривычки. Первое дело собаке уснуть с поднятыми кверху лапами: кровь на свое место расходится, — разъяснил ребятам необычную позу Тузика дед Наум.
Глава XLI
В Нефедовой промысловой избушке было тесно. Артельщики задыхались от дыма. Запасы продуктов не помещались в амбарчике.
Ребята мирились с теснотой и рвались скорей на промысел. Но дед Наум удерживал их.
— В эдакой тесноте да духоте всю зиму жить? Сами подумайте, — убеждал он.
Митя встал на сторону председателя, и в Шумишихинской пади зазвенели топоры, затрещали падающие вокруг старой избушки деревья.
— Уж коли об артельной скотине вон как позаботились, так о себе — и от бога грешно и от людей стыдно не позаботиться, — согласились ребята.
Феклисту с лошадью решили задержать дня на три: лошадь была нужна для перевозки леса и моха.
Через неделю отпраздновали новоселье, и вечером Митя записал в свой дневник, с которым не расставался даже в тайге:
«Собакам мы устроили просторную конуру. Строить конуру придумал самый младший член артели, двенадцатилетний Амос Фотич, за что и получил звание «Почетного собачея». Амоска с радостью принял шефство над артельными собаками. Перемена подстилки, организованное кормление — его дело, и Амоска этим гордится.
Хорошо пахнут новые, еще не прокопченные стены нашего общежития. Именно общежития, а не избушки. Утром организованными рядами выйдем на промысел».
Дежурный кашевар Вавилка приготовил завтрак и разбудил артельщиков.
Ребята вскочили по первому окрику. В дальних углах нового охотничьего стана было совсем темно. Дрожащие отсветы огня плескались по стене, по развешанным ружьям.
Вавилка сидел на корточках перед пылающей каменкой и мешал клокотавшую в котле кашу. Лицо его казалось раскаленным, а в глазах вздрагивали искры. От жара, от расстилавшегося над каменкой дыма по лицу его катились теплые слезы.
Деда Наума в общежитии не было. Артельщики быстро разобрали портянки, надели обутки и вперегонки побежали к ключу умываться. Под ногами хрустел и ломался обсахаренный инеем сухобыльник. В предрассветной мгле заросшего оврага взблескивал и гремел по камням говорливый ручей.
Не пошел умываться с ребятами только Амоска:
— У них вся и забота, что о себе, а у меня собаки на руках.
Он открыл дверцу конуры. Навстречу выскочил Тузик и еще на пороге сладко потянулся сначала на передних, а потом на задних лапках.
— Разминайсь, разминайсь, собаченьки, — сказал Амоска. — Сегодня на работу!
Дед Наум вернулся, когда ребята уже сидели с ложками в руках. Лицо председателя было торжественно и строго.
— Помолиться уходил, — шепнул Мите Зотик.