Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

Андрей почувствовал себя неловко. Горячность спала. Но Фунтиков, сам того не желая, снова подпалил молодого агронома:

— Я столько лет хожу в передовиках, а тут — учить сороку плясать вприсядку…

Андрей круто повернулся к нему:

— Я вас не вприсядку плясать учу, товарищ комбайнер. Товарищ Стругова!

Смущенная девушка вышла из-за комбайна.

— Вот вам метр площади, — Андрей отметил каблуком границы. — Сосчитайте потерянные колосья и проверьте зерно в соломе.

К комбайну подкатила грузовая

машина. Из кабины вылез высокий, черный, курчавый, добродушный человек с детски наивными глазами.

— Наш Поль Робсон, — указывая на шофера, с улыбкой сказал тракторист.

Андрей поздоровался с «Полем Робсоном».

— Приглашаю и вас. Я вынужден составить акт о бракодельстве. Как ваша фамилия, товарищ шофер?

Высокий, кудряво-черноволосый, красивый шофер широко улыбнулся и густым басом сказал:

— Морозоустойчивый гибрид с юга: деды с Одесщины, я же урожденный предгорненец Иван Анисимович Шукайло. За голос и за обличье Полем Робсоном прозвали…

Андрей невольно улыбнулся: Иван Шукайло и в самом доле был разительно похож на Поля Робсона.

Шукайло повернулся к комбайнеру:

— Видно, Никанор Алексеич, пошла Настя по напастям… А я разве не говорил тебе, что напрасно за гектарами в ущерб качеству уборки гонишься? — И обратился к Андрею: — Вы, товарищ главный агроном, посмотрите, что у него в бункере… Его зерно завсегда в два раза сорнее, чем у других. Перехваленный Никанор Алексеич повсегда решетья второй очистки из своего комбайна вытаскивает и в бункер сплошной сор валит…

— Двадцать два колоса на квадратном метре, — сообщила Вера Стругова.

Но Корнев уже не слышал ее. Он взобрался на комбайн и, заглянув в бункер, убедился, что зерно было действительно с необычной примесью сора. Проверил решетья второй очистки.

— Хорошенькими делами занимаетесь, товарищ передовик! И кто-то умный красным флажком вашу машину отметил… — Андрей замолк и мрачно задумался.

В эту минуту он понял, что работать ему будет здесь нелегко. Кадры, видимо, разболтанные… Не совершил ли он ошибку, не послушавшись Гордея Мироныча?

Но Андрей Корнев принадлежал к той категории людей, которые не терпят даже и минутной слабости ни в ком другом, ни тем более в самом себе.

«Вздор! Не на легкую ты работу рассчитывал здесь… Отец двенадцатилетним парнишкой в разведку в тылы белых ходил. В Отечественную — изрешечен весь. Деда бесстрашным партизаном в отряде звали, а твой, Андрей, фронт — целина! Изволь драться за хлеб, как они дрались за твою власть…

Одернуть! Сразу же одернуть, чтоб другим неповадно было…»

Молчание затянулось.

Все вокруг тоже молчали. Даже весельчак «Поль Робсон» потупился, словно и он считал себя виноватым.

Андрей поднял голову и сказал:

— Составимте акт, товарищи. И на комбайнера и на агронома Стругову. За попустительство.

Напряженность момента

сломал все тот же шутник «Поль Робсон». Он снова показал ослепительные свои зубы в доброй улыбке:

— Кого один раз хорошо обдерет медведь, тот и пня бояться будет. Так-то, Никанор Алексеич. Плакали, видно, твои премиальные.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — огрызнулся комбайнер, и на бледном его лице еще отчетливее проступили корявины.

Вера Стругова подошла к Андрею и, глядя на него в упор своими чистыми, светлыми глазами, хотела что-то сказать, но в самый последний момент не решилась и так застыдилась этой новой своей робости, что у нее покраснели маленькие уши.

И снова выручил веселый шофер.

— Ничего, товарищ Стругова, без спотычки и конь не бегает. Ну, а ты хоть и отворотила от пенька, да по молодости, видно, наехала на колоду. Ничего! — И шутник отечески похлопал девушку по плечу.

Первый воскресный день в Войковской МТС запомнился Андрею на всю жизнь.

С полудня пошел мелкий затяжной дождь. В мокрых полях было пустынно, неуютно, но еще неуютнее показалось ему большое запущенное здание конторы, куда он вернулся.

Долго разбирал Андрей сваленные в углу комнаты, пропыленные агрономические журналы за несколько лет, а вечером вышел на высокое затоптанное крыльцо. Темнело. Горы заволокло не то туманом, не то сеткой дождя. На душе было невесело.

Рядом с конторой, на занавоженном, грязном дворе, — ларек сельпо с гостеприимно распахнутыми дверями. У стойки толпились комбайнеры, трактористы, мастера ремонтной мастерской из ночной смены, прибывшие на усадьбу МТС по разным делам, бригадиры. «Грелись» у стаканов зеленого стекла.

Над стойкой горела висячая лампа с железным абажуром. В свет ее подходили незнакомые Андрею люди. Каждый со своей повадкой, с шуткой.

— А ну-ка, залей мне двести с прицепом! — Судя по проворному выполнению заказа продавщицей, это означало стакан водки и кружку пива.

— А мне триста сразу, пожалуй, многовато, а двести маловато, так ты уж для начала налей три раза по полтораста… Выпить на том свете не поднесут…

У стойки становилось шумно.

К ларьку на большой скорости подкатил трактор. Из кабины выскочили два немолодых, измазанных, пропыленных тракториста и испуганно закричали:

— Выглохтали! Все выглохтали! Оставьте нам, братцы!

Андрей вернулся в контору, и Матильда принесла ему кофе. Он достал московские запасы, поужинал, угостил старуху мамиными крендельками и, как вчера, лег на жесткое свое ложе.

За окном слышались громкие разговоры, озлобленная ругань, чавкающие удары, чьи-то пьяные слезы…

Просунув в дверь голову на длинной сморщенной шее, добрая Матильда сказала:

— Ви, тофарищ клавни акроном, не пугайте… Там пьяный мусик полсаит…