Три Ярославны
Шрифт:
Снаружи донёсся стук многих копыт, слышно было, как всадники спешились и направляются к дому. Явилась наконец смена.
Первым в дверях показался Пишта и замер на пороге, перекрыв ход остальным. Он изумлённо взирал то на Ласло, неподвижно застывшего в окровавленной рубахе, то на Агнеш.
Агнеш подняла с жернова кожаный мешок и протянула его Пиште.
— Вернёте горожанам, — молвила она спокойно, но слова её сходили с губ как-то трудно и медленно. — А ты, Пишта, примешь под себя его дюжину.
8
Семь плах стояло на площади, семеро смертников со связанными руками стояли возле них на коленях. Воевода Балаж в сопровождении своих сотников выехал со двора ишпана, чтобы лично присутствовать при сем показательном действе.
Конь с воеводой медленно двигался вдоль ряда плах, Балаж не без интереса вглядывался в лица осуждённых. Первой победой не кончалась война, бунт ещё не был подавлен, и старый воин считал не лишним знать боевой дух врага.
Одно из лиц более других привлекло Балажа. Он остановил коня. И тут же бывший шарошский ишпан, ехавший в числе свиты, подскакал к воеводе и шепнул ему что-то.
Связанный Дьюла тоже с интересом смотрел на воеводу весёлыми своими глазами.
— Попался, песенник? — сказал Балаж.
— Попался, воевода, — кивнул Дьюла. — Не повезло.
— Зато тебе, говорят, в прошлый раз здорово повезло?
— Повезло, — согласился Дьюла. — Но не всякий раз удача.
— Верно. Того приговора ведь никто не отменял. Не страшно, что сейчас голову отрубят? И не спасут тебя теперь ни ведьма Агнеш, ни сам Вата.
— Не страшно.
— Почему?
— А я бессмертен, — улыбнулся Дьюла.
— Врёшь, все люди смертны, — сказал воевода.
— Так то — люди! А я хегедюш, бесовское отродье, исчадье Сатаны — так нас попы называют, а ты велишь им верить. Бесы же и Сатана вечны, выходит, что и дети, их исчадья...
— Ну, хватит! — грубо оборвал его Балаж, вспомнив, что негоже воеводе прилюдно спорить с кривляющимся шутом, и направил коня к середине площади. — Всем слушать! — крикнул воевода своим зычным, надтреснутым голосом, и голос его взлетел над толпой. — Всем слушать и глядеть, не отвращая глаз, как свершится сейчас правосудие над самыми злостными зачинщиками бунта! Чтобы все знали впредь, как посягать на веру, закон и порядок и как беспощаден наш благоверный король Эндре к своим врагам!
Балаж сделал знак. Пропели зловеще трубы, головы семерых приговорённых пригнулись к плахам, семеро варягов шагнули к ним и занесли мечи.
Но внезапный порыв ветра вдруг обрушился на площадь, принеся с собой клубы пыли; закружились в пыльных вихрях шапки и шляпы, солома с крыш, обломки ветвей, сорванные гнёзда и ошалелые птицы. И, как рассказывали потом, различи лея в гуле ветра хохот, подобный насмешливому конскому ржанию, а некоторым привиделась даже тень белого коня, пролетевшая над площадью... И стих порыв так же внезапно, как возник, и пыль тотчас осела на землю.
И тут все увидели, что, несмотря на грозный знак стихии, варяги успели хладнокровно сделать своё дело. Но вот что заставило воеводу Балажа, и не такое повидавшего на веку, застыть в оцепенелом изумлении: шестеро голов лежали под окровавленными плахами, а в седьмую только меч вошёл до половины — пуста была плаха. А Дьюла исчез неведомо как и куда, словно и не было его здесь...
На
— Первым же среди крепостей разбойников назову Шарош, — говорил Антал. — Ведьма Агнеш засела там прочно и людям своим не даёт праздно жить. Стены укрепили, дозоры несут исправно, корму коням и людям запасли на всю зиму. К осаде готовы и город без крепкого боя не сдадут.
— Возьмём, значит, боем, — молвил Свенельд.
Балаж поглядел на него и остался доволен: надёжной была осанка варяга, невозмутимым и без тени сомнения было его лицо.
— Антал прав, — сказал воевода. — Шарош — первое для нас дело. Люди разбитого Ваты сейчас пойдут к разбойнице, под защиту её колдовства... — Тут неприятно вспомнилось Балажу наваждение на площади, и, гоня его, он возвысил голос: — Посему тебе, Антал, и тебе, Свенельд, поручаю Шарош!
Воевода и варяг поклонились, гордые доверием.
— Трудна задача, — продолжал Балаж. — Но есть у меня вам в поход хороший подарок!
С этими словами Балаж кивнул печенежскому князю, сидящему среди сотников; тот поднялся и, склонив голову, почтительным жестом пригласил всех проследовать через ворота на площадь.
На площади, застыв в конном строю, стояли пятьдесят печенежских лучников. Похожими на каменные изваяния были их смуглые лица, луки и колчаны со стрелами торчали из-за спин.
Но князь коротко крикнул что-то на гортанном языке, и застывшая конница мигом пришла в движение. По кругу, след в след, пустились кони, луки перелетели из-за спин, и на каждом из них уже была стрела.
Снова крикнул князь. Воины разом пустили стрелы в небо, те вознеслись еле видимыми точками, и на новом кругу каждая из стрел вернулась с небес точно в колчан своего хозяина.
Но это было только начало. Много ещё чудес показали, не прекращая своей круговой скачки, лучники: сбивали стрелой шапку с головы друг у друга, ловили невидимые глазу стрелы рукою на лету, дружным залпом поражали выведенного в круг быка — так, что он мигом весь ощетинивался, как ёж, стрелами-иголками...
А под конец печенеги явили главное чудо своего искусства. Пятьдесят воробьёв взлетели в небо, и пятьдесят стрел пустились им вдогонку. И сорок девять из них упали на землю с добычей на наконечнике, лишь один воробей ещё суматошно метался в небе. Тогда лук взял сам князь, прицелился — и с поклоном подал упавшую к его ногам стрелу Балажу. Она торчала точно из глаза подстреленной птицы.
— Вот умение, что превыше всего! — искренне восхищался старый воевода, возвращаясь за стол, и сел рядом с Левентой. — В него одно верю, и всякое колдовство перед ним бессильно... Что печален сегодня? — глянул Балаж на непривычно молчаливого Левенту. — В бою ты был веселее. Уже заскучал без дела? Завтра с утра на охоту, зайцев травить поедем.